К середине июля гостиница “Люкс” приютила делегатов со всего мира, приехавших в Москву на 7-й конгресс Коминтерна. 4-е управление дало Зорге указание не принимать в нем участие. Его новая миссия в Японии была слишком важна, и он не мог разоблачить себя даже среди лояльных членов партии лишь ради того, чтобы, выражаясь словами отчета о копенгагенском провале, “поболтать со старыми друзьями”. Даже вербовщик Зорге в ОМС, Мануильский, согласился с этой мерой, запретив ему посещать конгресс. Новое ценное прикрытие Зорге в Японии охранялось столь рьяно, что его имя удалили из всех, кроме самых секретных, списков членов КПСС.

Возможно, Урицкий ограждал Зорге, держа его на отдалении от рушившегося Коминтерна. На том конгрессе, не считаясь со сталинским курсом, руководитель болгарской коммунистической партии Георгий Димитров и его итальянский коллега Пальмиро Тольятти настойчиво выступали за новую политику формирования “народных фронтов” с левыми единомышленниками, противопоставляя ее “Единому рабочему фронту”, подразумевавшему объединение лишь с теми партиями трудящихся, которые были одобрены Советами. В этом политическом самоубийстве их поддержал Мануильский. Схему, которую сталинисты воспринимали как ересь, поддержало подавляющее большинство делегатов. Идея объединения социалистических сил действительно была весьма разумной. Вскоре она принесет результаты в Европе, приведя в 1936 году к избранию во Франции левого премьер-министра Леона Блюма и к победе левого “Народного фронта” в Испании. Но Сталин карал за любые действия, выходившие за пределы его непосредственного контроля. Поддержав народные фронты, Коминтерн подписал собственный смертный приговор. У Сталина уже был план по уничтожению его руководства. 7-й конгресс Коминтерна станет последним.

В августе 1935 года, как раз когда конгресс подходил к концу, Зорге пошел на риск, чтобы встретиться с финским коммунистом Ниило Виртаненом, своим старым приятелем из секретариата ИККИ. Из рассказа об этой встрече – пусть и из третьих рук, – со слов бывшей жены Отто Куусинена, Айно, следует, что Зорге был далеко не рад необходимости возвращения в Японию и начал серьезно сомневаться в своих отношениях с Советским Союзом. Друзья встретились в “Большой Московской гостинице” и много выпили. Виртанен признался, что его угнетало разрушение Коминтерна и разочарование Сталиным; Зорге – что он устал от шпионской работы. Как Виртанен потом рассказывал Айно, Зорге сетовал, что хочет уйти из советских спецслужб, но не может этого сделать. Он понимал, что в Советском Союзе он в опасности, но не мог бежать в Германию. Советские жизнеописания изображают Зорге человеком со стальной волей, целеустремленным и суровым профессионалом, неутомимым пауком, плетущим свою паутину обмана. На самом же деле Зорге сам застрял в собственной паутине так же, как и все агенты, которых он очаровывал и соблазнял. Готовясь к отъезду в Токио, Зорге понял, что просто не может отказаться от продолжения миссии, несмотря на личные опасения^[34].

Когда Зорге сообщил Кате о своем отъезде, она позвонила своей подруге Вере, чтобы та ее поддержала. “Приходи, – попросила Катя в слезах. – Рихард уезжает, я остаюсь”^[35]. Быть может, Зорге обещал Кате, что она сможет приехать к нему в Японию, как жены Вукелича и Вендта? Если да, то это было невозможно. Центр никогда бы не позволил своему лучшему агенту находиться в командировке с женой. Идя навстречу Зорге, Урицкий пообещал ему, что миссия продлится не более двух лет. Они также договорились, что личные письма Зорге к Кате будут передаваться с регулярными курьерами, чтобы супруги могли поддерживать более тесную связь. Урицкий также подтвердил, что Зорге и его команда будут подотчетны исключительно 4-му управлению “и не должны получать никаких указаний из любых других организаций… даже если это будет приказ самого Сталина”^[36].

В конце августа Зорге пришлось уехать в Японию. По словам Катиной сестры Марии, перед отъездом Зорге попросил жену вшить в подкладку пальто большую пачку денег. “«Вот какие большие деньги тебе доверяют», – заметила Катя. «Мне доверяют гораздо больше, чем деньги», – не без гордости сказал Рихард”^[37].

Из их дальнейших писем мы знаем, что Зорге переживал расставание с Катей. “Вот уже год как мы не виделись, в последний раз я уезжал от тебя ранним утром, – писал он жене в августе 1936 года. – И если все будет хорошо, то остался еще год. Все это наводит на размышления, и поэтому пишу тебе об этом, хотя лично я все больше и больше привязываюсь к тебе и более чем когда-либо хочу вернуться домой, к тебе. Но не это руководит нашей жизнью, и личные желания отходят на задний план”^[38]. Зорге недоставало лицемерия, чтобы писать о долге, коммунизме и защите Родины, хотя и он и Катя знали, что их переписку будет читать 4-е управление, через чью специальную почтовую службу проходили их письма. Зорге признался Виртанену, что его словно загнали в ловушку; Кате он говорил, что мечтает обосноваться в Москве и заниматься там научной работой. Вероятнее всего, Зорге считал, что эта командировка станет для него последней и что скоро он вернется. Всего два года, и он сможет передать резидентуру другому человеку. Выполнив свой долг коммуниста и интернационалиста после почти двадцати лет службы в интересах партии, Зорге мог рассчитывать на достойную отставку. Что еще более важно, возможно, Зорге надеялся, что этих двух лет будет достаточно для избавления от его демонов – жажды риска, тяги к выпивке, пивным и борделям – и наркотического опьянения, которое он испытывал оттого, что бесконечно предавал окружавших его людей.

Зорге провел несколько дней в Берлине, где повидался с матерью и сестрой. В Амстердаме он уничтожил – или, быть может, вернул – свой австрийский паспорт и под собственным именем сел на пароход в Америку^[39]. Зайдя к нью-йоркскому портному за новым костюмом, он забыл, что заказывал его под вымышленным именем. Портной, похоже, отреагировал на это совершенно невозмутимо. “В Соединенных Штатах людям не кажется странным, если один человек использует два разных имени”, – сухо отметил Зорге в своих воспоминаниях^[40].

Зорге позвонил Геде Массинг, своей давней подруге с берлинских времен, работавшей теперь под прикрытием в Нью-Йорке. “Как ты меня нашел?” – воскликнула она, услышав знакомый голос. В ответ Зорге просто рассмеялся. Они встретились в “Кафе Бревоорт” на углу 8-й и $-й Восточных улиц в Манхэттене. Массинг заметила, что ее товарищ очень изменился. “Он превратился во вздорного беспробудного пьяницу, – писала она позднее. – Обаяния романтического ученого-идеалиста в нем почти не осталось, хотя внешне он все еще был удивительно привлекателен. В его слегка косивших холодных голубых глазах под густыми бровями сохранилась все та же искра спонтанной заинтересованности. У него до сих пор были густые каштановые волосы, но щеки и большой чувственный рот впали”^[41]. Они договорились снова встретиться в Нью-Йорке перед его отъездом, но Зорге так и не появился. Больше они никогда не увидятся.

Пока Зорге был в России, Одзаки и Мияги занимались укреплением собственной агентуры. Одзаки пригласил Каваи на конспиративный ужин в ресторане “Сакаи” недалеко от пруда Уэно, где представил журналисту Мияги как “художника из Франции”^[2].

Изрядно выпив, все трое отправились ъматиай — нечто вроде бара с сомнительной репутацией, – где воспользовались услугами развлекавших посетителей гейш. Мияги попросил подобрать ему пухленькую девушку^[3]. На следующий день, после того как их товарищеский сговор был скреплен ночными наслаждениями, они встретились снова. Каваи посвятили в методы работы растущей команды информаторов Мияги, оговорив, что как японцам им не требовалось при встречах такой конспирации, как с Зорге. Каваи должен был заходить в мастерскую Мияги, когда у него появлялась какая-то информация, а Мияги – записывать ее на обрывках бумаги, которые он собирался прятать среди кистей и красок^[4].