Утром я поехал в Линн. Синее чистое небо смотрелось совсем по-летнему, только лиственные деревья стояли голые, а рабочие, занятые нескончаемой прокладкой скоростной магистрали, были сплошь в свитерах с капюшонами и толстых перчатках, чтобы как-то отгонять холод. Дорогой я пил кофе и слушал альбом североафриканских песен протеста. За это на меня неодобрительно покосились на заправке в Нью-Гемпшире: песни «Клэш», гремящие на арабском языке, там явно сочли чем-то непатриотичным. Между тем песни как-то отвлекали меня от мыслей насчет фигуры, маячившей накануне в пролеске Ферри-Бич. Припоминание о ней вызывало странный отклик, как будто бы я углядел нечто, чего видеть был не должен, или же нарушил какое-то табу. Странность в том, что та фигура показалась мне чуть ли не знакомой, словно я наконец встретил какого-то дальнего, седьмая вода на киселе, родственника или троюродного кузена, о котором прежде был наслышан, но все никак не удавалось с ним повстречаться.

С федеральной автострады я свернул на Первое шоссе (уродливый участок бесконтрольной коммерческой застройки, каких довольно много на северо-востоке), затем на Северное шоссе 107 (тоже немногим лучше), и так через Ревир и Согус выехал на Линн. Справа я оставил «Уилабратор» — завод-гигант по переработке отходов, — а затем «Джи И Эвиэйшн», одно из основных здешних предприятий. Пейзаж на въезде в Линн крапили стоянки подержанных машин и участки под застройку, а с фонарных столбов всем въезжающим приветственно помахивали звездно-полосатые флаги (каждый — дар одной из действующих в городе фирм). «Элдрич и партнеры» среди них не значился — нехитрый вывод, который я сделал, едва подъехав к их офису. Особо преуспевающей эта контора, занимающая пару верхних этажей серого уродливого здания, явно не являлась. Само здание с дерзким видом воинственной дворняги корячилось посреди квартала. Окна здесь чистились невесть когда, и уж совсем неизвестно, когда освежалось литье некогда золотистых букв на дощечке, возвещающей о присутствии здесь юристов. Строение было утиснуто между баром «Таллиз» (место само по себе настолько аскетичное, что возвели его, видимо, для противостояния вражеской осаде), и серо-зелеными типовыми домами, где в нижних этажах располагались различные заведения: маникюрный салон, магазин «Ангкор мультисервисез» с вывеской на камбоджийском, а также мексиканский ресторан с зазывным приглашением отведать буритос, тортас и такое. В конце квартала стоял еще один бар, в сравнении с которым невзрачный «Таллиз» смотрелся творением Гауди. Этот состоял просто из входа, двух окошек и еще названия над входом, намалеванного, вероятно, с нешуточного бодуна за стакан спасительного пойла, от которого рука перестает наконец трястись трясом.

Именовалось заведение «Эднис» — во множественном числе, стало быть. Будь оно в единственном, но в два слова — скажем, «Бредни Эдни», — то звучало бы значимей за счет ироничности подтекста. Во всяком случае, мне так кажется.

Паркуясь перед «Таллиз», особенных иллюзий насчет «Элдрича и партнеров» я не питал. На моем опыте адвокаты никак не торопились распахивать душу перед частным дознавателем, и недавний двухминутный разговор со Старком меня в этом никак не переубедил. Если вдуматься задним числом, то мои стычки с юристами были почти все без исключения негативны. Может, я еще недостаточно их на своем веку перевидал. А может, наоборот, предостаточно.

Уличная дверь в серое здание была не заперта, и снизу на верхние этажи вели щербатые ступени узкого лестничного прохода. Вдоль желтой стенки на уровне плеча тянулся грязноватый след от бесчисленных макинтошей, плащей и пальто, монотонно тершихся об эту стену из года в год. Чем выше я поднимался, тем ощутимей становился першистый, с оттенком плесени запах старых лежалых бумаг с наслоениями пыли, медленно истлевающих ковров и вязких дел, тянущихся десятилетиями. Прямо по Диккенсу. Перенесись сейчас тяжбы «Джарндис и Джарндис» сюда через Атлантику, они бы вмиг оказались в знакомом окружении крючкотворов из «Элдрич и партнеры».

На первой площадке меня встретила дверь с табличкой «ТУАЛЕТ»; выше на второй находилась дверь с матовым стеклом и названием фирмы. Я тронулся дальше, бдительно поглядывая под ноги на не внушающий надежды ковер (кто знает, сколько гвоздиков его еще удерживает). Справа в полумрак очередного этажа вел еще один пролет. Ковер там истерт был меньше, хотя толку-то.

Прежде чем войти, я учтиво постучался в дверное стекло (вышло несколько жеманно, по-старосветски). Не услышав ответа, открыл дверь и зашел. Слева от входа находилась деревянная конторка, за ней большой стол, а за столом объемистая женщина с черными волосами, неопрятно уложенными на манер шарика мороженого над стаканчиком. На женщине были зеленющая блузка с горжеткой и бусы из тронутого желтизной фальшивого жемчуга. Как и все в этом помещении, женщина выглядела старой, но возраст не скрывал ее любви к косметике и краске для волос, хотя уже и лишал сноровки, необходимой, чтобы и первое, и второе после наложения смотрелось актом хотя бы тщеславия, а не вандализма. Во рту у нее дымилась сигарета. При таких залежах бумаги вокруг подобная бравада казалась поистине самоубийством с примесью восхитительного пренебрежения к закону, завидного даже для работника адвокатской конторы.

— Чем могу? — осведомилась секретарша голосом придушенной собачки, высоким и сипловатым.

— Мне бы к мистеру Элдричу.

— Старшему, младшему?

— Да к обоим.

— Старший помер.

— Тогда к младшему.

— А младший занят. Новых клиентов не принимает. И так с ног валимся.

Я попытался представить, как такую можно не то что повалить, а хотя бы поднять на эти самые ноги. Представить не получалось. На стене за женщиной висела фотография, выцветшая так, что различалось разве что дерево в углу. Стены в конторе были желтые, как и на лестнице, но за десятки лет неустанного курения понуро побурели. Потолок когда-то, вероятно, был белым, но держать насчет этого пари взялся б разве что глупец. И везде громоздились кипы бумаг: на ковре, на столе у секретарши, еще на одной столешнице по соседству, на конторке, на паре старых стульев с прямыми спинками, которые раньше, по всей видимости, предлагались клиентам, но потом пошли на более насущные нужды хранения; наконец, на стеллажах во всю стену, натужно прогибающихся под этой тяжестью. Будь здесь какая-то возможность хранить бумаги на потолке, их бы, вероятно, складировали и там. И ни одна из бумаг, если приглядеться, не сказать чтобы меняла свое место с той поры, как вышли из моды гусиные перья.

— Я с вопросом по вашему, должно быть, клиенту, — заметил я. — Звать его Меррик.

Женщина покосилась, щурясь сквозь слоистый сигаретный дым.

— Меррик? Что-то ни о чем не говорит.

— Он водит автомобиль, зарегистрированный на вашу фирму.

— Откуда вы знаете, что именно на нашу?

— Ну как. Вначале из-за отсутствия бумаг сказать было сложно, но затем вот выяснилось.

И без того прищуренные глаза чуть сузились. Я назвал ей номер машины.

— Меррик, — повторил я и, кивнув на телефон, добавил: — Вы, может, позвоните тому, который не умер?

— Присядьте, — сказала на это секретарша.

Я огляделся.

— Да тут негде.

Она было улыбнулась, но раздумала: не ровен час, шпаклевка потрескается.

— Ну тогда прислонитесь к чему-нибудь.

Я вздохнул. Вот вам еще одно доказательство — если таковые требуются — что не все толстяки весельчаки. Не верите — спросите у Санты-Клауса.

Женщина сняла трубку с бежевого телефона и набрала номер.

— Звать? — спросила она попутно.

— Чарли. Чарли Паркер.

— Как певца?

— Саксофониста.

— Да кто их там разберет. Документ какой-нибудь есть?

Я показал удостоверение. Она посмотрела неприязненно, как будто бы я вынул, извините, член и стал им что-нибудь выделывать.

— Фото старое, — заметила она.

— Ну так все со временем старится, — отозвался я. — Не могу ж я вечно оставаться молодым-красивым.