Он не раз слышал байки об этой блуждавшей по лесу девочке, но сам толком никогда не видел ее, разве что во сне, и молился своему воздушному и древесно-лиственному богу, прося избавить его от такого зрелища. Впрочем, иной раз он ощущал в лесу ее присутствие и во время поисков мальчика осознал, что вновь приблизился к ее владениям.

Старик вздрогнул и ненадолго замолчал, серьезно задумавшись.

— На твоем месте, сынок, я не стал бы больше никому рассказывать о той девочке, — наконец посоветовал он и почувствовал, как мальчик кивнул, соглашаясь с ним.

— Понятно, — сказал Барни. — Мне ведь все равно никто не поверит!

— Верно. Люди наверняка решат, что от потрясения и страха она тебе просто привиделась.

— Но вы ведь мне верите?

— Конечно, верю.

— И она ведь правда там живет?

— Не уверен, что тут подходит такое определение. Вряд ли ты смог бы поиграть с ней, или почувствовать исходящий от нее запах жизни, или ее теплое дыхание на своем лице. Не уверен, что ты разглядел бы на снегу ее следы или заметил живые краски на ее лице. Но если бы ты принял ее приглашение и пошел за ней, то я не смог бы тебя найти, и вообще никто больше не нашел бы тебя ни живым, ни мертвым. Ты поступил разумно, спрятавшись от нее. Молодец, ты храбрый мальчик. Твой отец мог бы гордиться тобой.

Старик ощутил на спине дрожь зарыдавшего пацана. Тот впервые заплакал с того момента, как Харлан нашел его.

«Вот и хорошо, — подумал Харлан. — Чем дольше сдерживаешь слезы, тем сильнее боль».

— А вы найдете моего папу? — всхлипнув, спросил Барни. — Вы сможете и его принести домой? Мне не хочется, чтобы он остался в лесу. Не хочется, чтобы та девочка забрала его.

— Да, я найду его, и ты сможешь проститься с ним, — ответил Харлан.

И он выполнил обещание.

Харлану тогда уже перевалило за семьдесят, и жить ему оставалось еще несколько лет, но от былой силы остались лишь воспоминания, несмотря на то что ему, и только ему, удалось найти Барни Шора. Конечно, сказывался возраст, но ситуацию усугубляли пережитые утраты. За год до того, как Барни Шор поведал старику о хищной девчушке, жестокий союз болезней Паркинсона и Альцгеймера забрал у Веттерса жену Анжелину. Он любил ее со всей страстью, на которую только способен мужчина, и тут уж больше нечего добавить.

Утрата Анжелины стала первым из двух жестоких ударов, полученных стариком за последний год. Вскоре после ее ухода ближайший друг Харлана, старина Пол Сколлей, уселся на ведро в сарае за своей лачугой, засунул дуло дробовика себе в рот и спустил курок. Рак немного погрыз его поначалу, а потом вошел во вкус. И Пол лишил рак пиршества, как и обещал своему другу. Чуть раньше в тот день они выпили по паре кружек пива за сосновым столом рядом с тем самым сараем. Харлан любовался привычным солнечным закатом, красиво подсвечивающим стволы сосен. Друзья вспоминали былые времена. Пол казался спокойным и довольным собой, и поэтому Харлан догадался, что конец близок. Но промолчал. Они просто пожали друг другу руки на прощание, Харлан сказал: «До скорого», а Пол ответил: «Ага. Подозреваю, что так», — и с этим они расстались в этой жизни.

В те последние часы они многое вспомнили, но не затронули лишь одну тему, не потревожили одно сокровенное воспоминание. Много лет тому назад они договорились, что не будут говорить о том событии без крайней необходимости, но мысль о нем висела в воздухе в тот последний совместный вечер, когда солнце щедро заливало друзей своими лучами, словно обещая прощение от Бога, в которого оба не верили.

И вот когда настал его черед, когда пришел его смертный час, Харлан Веттерс призвал к одру сына и дочь. За окном выжидающе темнел лес, и древесный бог шелестел листьями, явившись наконец, чтобы забрать жизнь старика. И тогда он сказал детям:

— Однажды мы с Полом Сколлеем наткнулись в дебрях нашего леса на самолет…

Осень заканчивалась, исчезли клочки белых облаков, пролетев по голубому небу бледными шелковистыми платочками, похищенными дерзким ветром. Близился День благодарения, хотя на исходе нынешнего года оказалось трудновато найти поводы для благодарности. На улицах Портленда[107] я сталкивался с людьми, рассуждавшими о необходимости второй работы для сведения концов с концами, о дешевых мясных обрезках на их столах и о неуклонном убывании как личных денежных сбережений, так и пособий малоимущим семьям. В ответ на свои сетования они слышали лишь, как кандидаты на высокие посты глубокомысленно заявляют, что трудности в стране сделают богатых еще богаче, и поэтому еще больше крошек с их столов попадет в рот бедных, и смиреннейшие из последних, подумывая о несправедливости жизни, полагали, что эти крохи все же лучше, чем ничего.

По Коммершиал-стрит еще гуляли немногочисленные туристы. За ними у причала маячил, возможно последний в этом сезоне, огромный круизный корабль, невероятно высоко вздымаясь над береговыми таможенными складами. Его нос утыкался в фасады зданий на набережной, а поскольку с улицы поддерживающие воды гавани были не видны, сам лайнер казался изгоем, выброшенным на берег разрушительной гигантской волной и отвергнутым океаном.

По мере удаления от порта туристы исчезали вовсе, а в районе бара «Заблудший медведь» вообще было безлюдно, несмотря на то что день уже клонился к вечеру. В течение светлого времени суток в двери «Медведя» втекал небольшой, но неизменный поток местных жителей, знакомые все лица, которые обеспечивали бары доходом даже в такие тишайшие времена. И сейчас в подступающих сумерках, когда голубые небеса начали темнеть, «Медведь» готовился отдохнуть в той спокойной и сердечной атмосфере приглушенных разговоров и тихой музыки, что звучали в темных уголках, где беседовали влюбленные или друзья, а порой велись и более таинственные переговоры.

В коротких черных волосах субтильной женщины белела странная прядь, придавая ее обладательнице сходство с сорокой, а на шее темнел S-образный шрам, похожий на змеиный след, оставленный на бледном песке. Ее ярко-зеленые глаза отвлекали внимание от сеточки мелких морщин и притягивали взгляд к лучистой улыбке, придававшей лицу особую красоту. Женщина выглядела не старше и не моложе своих лет и разумно пользовалась косметикой. Обычно ее вполне устраивала дарованная Господом внешность, и лишь изредка, выезжая в город по делам или отдохнуть, она испытывала потребность «навести марафет», как обычно называл наложение макияжа мой дед. Она не носила обручального кольца, и единственным ее украшением служил нашейный серебряный крестик на дешевой цепочке. Ногти были обрезаны так коротко, что их можно было бы принять за обкусанные, если бы линия обреза не выглядела исключительно аккуратной и ровной. Прореху на правом боку ее черных брюк скрывала мастерски сделанная и едва заметная треугольная заплатка. Брюки хорошо сидели на женщине, и, вероятно, когда-то она выложила за них круглую сумму. Эта скромница явно не принадлежала к тому типу дамочек, что выбрасывают вещи из-за какой-то дырочки. И я допускаю, что она даже сама починила брюки, не доверив их никому другому и не желая тратить деньги на то, с чем отлично может справиться сама. Классическая белая мужская рубашка свободно спускалась до брючного пояса. Рубашку ей, очевидно, сшили на заказ, поэтому она доходила точно до талии. Через тонкую ткань слегка просвечивали контуры бюстгальтера, очерчивающего небольшую грудь.

Сидевший рядом с ней мужчина выглядел по меньшей мере раза в два старше. Ради сегодняшней встречи он принарядился в коричневый саржевый костюм и желтую рубашку. Образ дополнял подходящий по цвету желто-коричневый галстук, который наверняка продавался в комплекте с носовым платком для нагрудного кармана пиджака и от которого хозяин давно отказался из-за показного шика. «Похоронный комплект» — так называл подобный костюм мой дедушка, правда, с другим галстуком, — вполне сгодился бы также для крестин или даже свадьбы, если его обладатель не играл одну из главных ролей на вечеринке.