— Ах ты, маленький негодник, — выдыхаю сдавленно и поднимаю сына на руки. — Пойдем-ка я тебя лучше покормлю.

Сынок хлопает меня ладошками по щекам.

— Дя! Кусить качу!

Усмехаюсь и, подкинув сына на руках, плетусь на кухню.

На самом деле я благодарна ему, за то что он отвлек меня, одними мыслями ситуацию с его папкой не исправить.

Этот маленький человечек не видит, как его мама разваливается внутри от бессилия и незнания как поступить, он трогает мои волосы, тащит их себе в рот, улыбается и воркует мне на ушко. Я шиплю от боли, когда усаживаю его на стульчик, а он не отпускает мои волосы.

— Сына, маме больно, — выпутываю его пальчики, и он тут же начинает хлопать ладонями по столешнице и кричать.

— Кусять! Ням-ням, мама!

Я заставляю себя улыбнуться.

— Сейчас будет ням-ням, — провожу ладонью по головке Кирюши и достаю из холодильника масло и молоко.

Я варю кашу в тишине, которую нарушает лишь возня моего сына. Мысли возвращаются. Чувство вины, подобно кислоте, прожигает внутренности. Честно говоря, я удивлена, что вообще могу функционировать, в груди, кажется, дыра, и она становится все больше и больше. Я делаю глубокий вдох в надежде, что он придаст мне сил, но пустота только разрастается.

Ставлю сыну кашу и вручаю его любимую ложку, а сама сажусь за стол и подпираю голову руками, глубже погружаясь в болото мыслей. Рациональная часть меня пытается доказать, что я поступила правильно. Но есть и другая, которая с каждой минутой давит сильнее, умоляет, чтобы я позвонила Илаю и все объяснила…

Шарканье тапок привлекает внимание, я вскидываю голову и встречаюсь взглядом с бабой Люсей.

Выражение ее глаз меняется при виде меня, а точнее, моего лица, и я представляю, как выгляжу после своего ночного «слезливого марафона».

— Баба! — выдыхает Кирилл, и баба Люся тут же отвлекается, подходит и целует испачканные ручки моего сына, воркует с ним, расплываясь в полубеззубой улыбке.

Она вытаскивает из-под стола табурет и усаживается рядом со мной, переводя на меня уже не такой беззаботный взгляд.

— Ну и что на тебе лица нет, горе ты мое луковое?

Я пытаюсь улыбнуться.

— Ничего, просто Кирюша плохо ночь спал.

Она прищуривается, складывая руки на столе.

— Ты вот что, милая моя, голову бабке не дури. Я прекрасно слышу, кто спит, а кто нет. Со слухом у меня проблем нет.

Почему-то я воспринимаю ее слова по-своему и вспоминаю ту ночь с Илаем, когда мне казалось, что мы контролировали друг друга и не шумели, но судя по намеку бабы Люси… контроль у нас с Илаем хреновый. От этого воспоминания у меня внезапно подрагивают губы, а дыра в груди становится еще больше.

— Алиска, ты брось меня заставлять нервничать. Ты ж мне как дочка. Что случилось? Не спроста ведь слезы в глазах стоят. С Илаем побранились?

Я пытаюсь вздохнуть, но изо рта вырывается всхлип. Закрываю лицо ладонями и мотаю головой.

— Есть вещи, о которых я никому не могу рассказать, — шепчу в ладони, — потому что они ужасные.

Баба Люся хмыкает, и я слышу, как скрипит под ней табурет.

— Ну… ужасные вещи могут случиться со всяким.

Я протяжно вздыхаю и, простонав, быстро вытираю непрошенные слезы.

— И что с ними делать?

Старушка кладет локти на стол.

— Во-первых, перестать говорить загадками.

Я грустно улыбаюсь ей.

— Вряд ли я смогу дать совет, не зная ситуации.

Тяжелый вздох поднимает мою грудь, и я зажимаю руки между коленями.

— Илай предложил уехать с ним в Москву, — тихо произношу я. — Ну это было не совсем предложение, но в принципе можно назвать и так. Предложение во время ссоры.

Баба Люся поджимает губы.

— А ссора, наверное, потому что ты отказалась?

— Сначала потому, что я узнала про отъезд Илая не от него. Ну а потом все скатилось к тому, что я не могу поехать с ним в Москву.

Старушка вздыхает.

— Дуреха ты, Алиска. Любите ведь друг друга, чего сами себе подножки-то делаете?

Закусываю нижнюю губу, сильнее стискивая ладони коленями.

— Надеюсь, не из-за меня хоть от лучшей жизни отказываешься?

— Сложно все, баб Люсь. И вы мне как родная, и Ленка тут, да и вообще все налаживается. А в Москве у меня… ничего у меня там нет… только неизвестность.

Мой взгляд цепляется за монотонное постукивание морщинистой руки по столу.

— Ну бояться перемен — это нормально. Не боятся только дураки. А что насчет нас с Ленкой, это ты брось, дочка. Семья. Она должна быть на первом месте. И вместе.

— Так вы тоже моя семья, — шепчу я надломившимся голосом, будто трещина ползет по хрупкой фарфоровой чашке.

— Семья — это ты, Кирилл и папаша ваш. А мы с Ленкой прилагаемся к вам и уж тем более не станем раскалывать ваше единство. Так что давай, прекращай лить слезы, звони Илаю.

Я сглатываю ком в горле и бросаюсь на шею старушке. Она не сказала ничего такого, чего бы я не знала сама. Но почему-то ее слова прозвучали как откровение.

— Алиска! Задушишь же!

Но я не обращаю внимания и много раз целую бабушку в щеку.

— Какая же вы у меня хорошая, баб Люсь.

А потом бегу к себе в комнату, бросая радостное через плечо:

— Присмотрите за Кирюшей, я скоро!

Забегаю в комнату и, схватив телефон, запрыгиваю на диван.

Руки дрожат. Дыхание пульсирует в горле, и я делаю дыхательную гимнастику.

Мы должны поговорить нормально. Я тоже уже не смогу без него. Надеюсь, у Багирова ничего не изменилось.

Пальцы быстро бегают по экрану, и, не давая себе времени подумать, сразу же отправляю:

«Мы можем поговорить?»

И следом:

«Хочу все объяснить. Нормально».

Спустя несколько минут сообщение прочитано.

Сердцебиение тут же ускоряется, и я жду ответа, уставившись в экран телефона, не моргая и не дыша.

Илай:

«Я приеду после шести».

Господи. Я выдыхаю и прижимаю смартфон к груди. Ничего еще не кончено: он приедет и я все исправлю!

Сегодня я найду нужные слова.

И тогда, может быть, он сможет пойти мне навстречу. Сделать шаг. Еще раз.

Ожидание сводит с ума, я возвращаюсь к бабе Люсе, чтобы хоть как-то отвлечься. Мы играем с Кирюшей в прятки, пока он не начинает потирать глазки. Устал, да и баба Люся тоже, поэтому я иду и укладываю сына поспать хотя бы на часик, чтобы к приезду Илая он был в настроении.

Стук в дверь на этаже доносится до меня, и я бросаю взгляд на часы: только шесть. Пожимаю плечами. Наверное, пораньше освободился. Трепет от предстоящей встречи поднимается с новой силой.

Но когда открываю и вместо Илая вижу взрослого мужчину, чувствую, как между бровей пролегает складка.

— Здравствуйте, а… вам… кого…

Но не успеваю я договорить, как ужас узнавания пронзает грудь и замораживает все внутри.

— Ну здравствуй, мой кролик.

Поношенные ботинки, грязные джинсы, рубашка в клетку, висящая на худощавом теле мешком.

Я хочу убедить себя, что ошиблась, что это всего лишь игра моего больного воображения, но, когда взгляд цепляется за уродливую руку, паника окончательно дестабилизирует меня.

Кровь стремительно отливает от лица. Я чувствую это и то, как ладони покрываются холодным потом, пока пальцы дрожат, вцепившись в дверную ручку, а сердце бьется где-то в горле, перебивая дыхание.

Мой рассеянный взгляд мечется по лицу, которое было размыто временем в моей памяти, а сеть глубоких морщин на грубой коже и шрам в уголке рта подкрепляет ледяной ужас, сковавший холодом внутренности.

Оцепенев, я смотрю в бездушные глаза самого настоящего чудовища.

Он нашел меня. И принес с собой мой персональный ад.

— Ты…

Дыхание царапает мои пересохшие губы, и я с запозданием порываюсь закрыть дверь, но он не дает, выставив ботинок и свое худое плечо через порог, прикладывая указательный палец к узким обветренным губам.

— Ты ведь умная девочка. Шуметь не будешь. Я бы не хотел навредить ни в чем не повинным людям.