Да твою ж мать! С его мамой все же попроще.

— Эй, — я поднимаю его подмышки, вынуждая посмотреть на меня. — Так не пойдет. Ты очень шумный. Давай…

Я морщусь, когда мне на лицо капают слюни или сопли, черт его знает, там все вперемешку. Беру сына поудобней и свободной рукой вытираю лицо, скептически глядя на испачканную слизью ладонь, а потом перевожу взгляд на Кирилла.

— Ты маленький засранчик, — серьезно сообщаю ему. — Буду с тобой честен: это не очень приятно.

И тогда я слышу это. Его короткий смешок. Мне даже не верится. Но по лукавой улыбочке смею предположить, что мне не показалось.

— По-твоему, это смешно, да? — я продолжаю с трудом сохранять серьезный тон.

Сын улыбается шире, показывая маленькие зубки, а потом изо всех сил щипает меня за нос.

У него отличная хватка, надо сказать, и я непроизвольно охаю, но, когда слышу его смех, готов стерпеть это снова. И снова. Лишь бы не плакал.

Морщу нос, двигаю сжатыми губами из стороны в сторону и чувствую, что опять могу дышать. Отлично. Но это так забавляет моего сына, что он хлопает ладонями по своим губам и громко хохочет.

— Супер. Я рад, что тебе весело.

Он лялякает что-то на малышовом, возможно, даже со смыслом, но я все равно не могу разобрать. Как и сейчас, когда он вытягивает руки, сжимая и разжимая кулачки:

— Ить! Дайить!

Я вытираю руку о боксеры, делая себе пометку поменять их, как вернусь в лагерь. Черт. Сколько времени?

Удерживая Кира на руках, пытаюсь найти телефон, пока сын продолжает звать непонятную Дайить. Интересно, а есть какой-нибудь переводчик с малышового? Было бы неплохо для таких папаш, как я. Наконец нахожу мобильный и, когда вижу, что всего пять утра, выдыхаю сдавленно:

— Блядь.

— Лядь! — радостно повторяет мелкий, и я с ужасом смотрю на него.

Твою мать.

— Что ты сказал?

— Лядь! — хохочет Кир, высовывая язык. — Лядь-лядь-лядь!

Это действительно блядь. Алиса меня придушит.

Мелкий вновь открывает рот, но я прикладываю палец к его губам и строго произношу:

— Это плохое слово, Кирилл. Очень-очень плохое. Нельзя его говорить. Если твоя мама его услышит, достанется нам обоим.

Достанется только мне, но, я надеюсь, он поймет мое предупреждение и… И вместо этого он кусает меня за палец.

— Ах ты маленький… жучок, — выдыхаю я, отдернув руку, и этим снова веселю сына. Что ж. Однозначно лучше, чем слезы.

Лучи солнца падают в окно, напоминая о времени, и я усаживаю мелкого на диван.

— Посиди, чувачок, пару минут, — удерживая поднятые ладони, будто сдаюсь, я медленно отступаю, а Кирилл внимательно следит за мной. Отлично. Я снимаю со стула свои вещи, натягиваю футболку, запрыгиваю в шорты и надеваю носки.

Из коридора доносится шарканье тапок и старческий кашель. Затем слышу голоса и в одном из них узнаю бабин Люсин.

В голову приходит гениальная идея и, взяв сына на руки, я засовываю ноги в кроссы и выхожу в коридор, замечая в самом конце нашу бабулю. Мелкий что-то лепечет, вроде «ись-ись», но я не обращаю внимания и следую за ней на кухню.

— Доброе утро, — выдаю свое присутствие, вынуждая старушку подпрыгнуть от испуга.

— Тьфу ты! — Она медленно оборачивается. — Ты чаво подкрадываешься?

— Простите, не хотел вас пугать.

Баба Люся отмахивается, а потом улыбается, увидев Кирилла.

— А кто это у нас тут проснулся?

— Баба! — радостно лепечет он и тут же тянется к ней, но я не думаю, что это отличная идея.

— Да, твоя баба, я твоя баба, — она берет его ручки и целует пальчики. — Ты мой сладенький.

— Он проснулся и почему-то плачет, — я чешу затылок, а баба Люся бросает на меня взгляд, будто я какая-то бестолочь.

— Посади его в стульчик. Ребенок проснулся и хочет кушать, понятно же.

Я делаю, как она сказала, но что-то идет не так: я вдруг чувствую, как тепло проникает через футболку и расползается по животу… И только тогда понимаю, что… блядь. Меня описал маленький жук.

Подцепив двумя пальцами футболку, оттягиваю мокрую ткань.

В памяти всплывает его недавнее «ись-ись» и обретает смысл в моей голове. Жаль, что поздно.

Меня отвлекает хриплый смех бабы Люси.

— Ну поздравляю с боевым крещением, папаша.

Я качаю головой и сам усмехаюсь над собой. Вот спасибо тебе, сынок. Бодришь лучше любого кофе.

Прочистив горло, обращаюсь к старушке:

— Вы приглядите за ним, пока Алиса спит? Мне ехать нужно.

— Ну куда ж я денусь. Да, мой сладкий? — последнее — это, конечно же, не мне.

Потрепав сына по макушке светлых курчавых волос, прощаюсь с бабой Люсей и ухожу, на ходу стаскивая с себя футболку и сухим краем вытирая живот.

Сбросив на пороге кроссовки, заглядываю в комнату к Алисе. Забираю телефон, но, прежде чем уйти, присаживаюсь на краешек одеяла и наклоняюсь к спящей красавице.

Прижимаюсь губами к обнаженному плечу, осторожно убираю пальцами волосы с ее безмятежно лица и залипаю взглядом на розовых припухших губах и темных густых ресницах. Ангел, не иначе. Улыбаюсь и целую еще раз ее угловатое плечо.

— Алис, — шепчу. — Красивая моя. — Еще раз целую, и Алиса немного шевелится. — Я поехал, Кирилл у бабы Люси, — тихо произношу, чтобы сильно не разбудить.

Алиса сонно угукает и, повернувшись, обхватывает подушку, но при этом простынь сползает с ее бедер и, твою мать… мой взгляд цепляется за ее милую попку. Я прикрываю глаза и бьюсь лбом о ее плечо.

— Ты искушаешь меня, детка. Но я должен идти, — оставляю еще один поцелуй на нежной светлой коже и сцепляю зубы от желания. Уходить совершенно не хочется. Хочется сбросить с себя одежду, сгрести свою Ведьму в охапку и утонуть в ней. Жаль, что у меня нет возможности плюнуть на все и остаться. — Я позвоню, — бормочу чуть слышно, вдыхаю запах ее мягкой кожи и заставляю себя подняться на ноги.

Схватив с пола обоссанную футболку, выхожу из спальни как можно тише. Немного несправедливое утро. Но я успокаиваю себя мыслью, что это утро не последнее… у нас.

Меня будит какой-то грохот.

Я открываю глаза и часто моргаю, прислушиваясь к голосам из коридора. Потом слышу визг дрели и вспоминаю, что сегодня должен прийти слесарь, чтобы починить входную дверь.

Вздыхаю и переворачиваюсь на спину, но тут же морщусь от боли. Она, кажется, повсюду. И внутри, в каждой мышце, и на коже. И то, что я спала на полу, тут совершенно ни при чем. Потому что…

Я прикрываю веки и под ними вспыхивают яркие кадры: как Илай сверху придавливает меня своим телом, как каждая татуированная мышца напрягается, когда он входит в меня, как его губы оставляют на моем теле метки, кричащие: «Моя!», как я двигаюсь на нем сверху, а он наблюдает за мной, как я скольжу от головки его члена до основания и задерживаюсь там…

В животе будто что-то шевелится, жар разливается ниже, и я накрываю трепещущее место ладонью, прикусывая уголок рта, чтобы сдержать глупую улыбку.

Но она мгновенно исчезает, когда, повернув голову и протянув руку, я не нахожу рядом с собой Илая — только лишь одеяло, холодное и совершенно пустое. И вместо приятных воспоминаний, теперь на грудь давит беспокойство. Тяжелое и пульсирующее.

Что если он получил свое — и на этом все? Почему он не разбудил меня? Илай ушел под утро или дождался, когда я засну?

Я судорожно сглатываю, ощущая себя, распростертую на полу в скомканных простынях, неуместно и нелепо. Воздух, попадающий в легкие, сковывает внутренности.

Дрожащими пальцами провожу по распухшим губам и болезненно морщусь, ненавидя нахлынувшее ощущение уязвимости. И эта уязвимость перерастает в неловкость. Такую колючую, что дышать становится трудно.

Это был мой первый раз. Мой настоящий первый раз. И я доверилась ему снова. А он даже не посчитал нужным сберечь мои хрупкие чувства наутро. Просто исчез. Оставив гореть меня одну в неизвестности…

Горечь поднимается к горлу, и я обхватываю его ладонью. Растираю, чтобы избавиться от дискомфорта, но он становится только сильнее.