Белла недовольно цокнула языком, но и не подумала обижаться на кузена. Если Нарцисса в семье выделялась цветом волос, то Белла — характером, который вообще мало подходит темной ведьме.

Белла, хоть и переехала к Фрэнку, официально замуж за него так и не вышла. Не сказать, что Лонгботтом не пытался — он был весьма настойчив в уговорах, но Белла была так же настойчива в своем нежелании снова выходить замуж. Даже за Фрэнка. Можно даже сказать — особенно за него.

Но чем меньше времени оставалось до Рождества, тем слабее Белла верила в правильность своего решения. Она могла казаться сколько угодно вспыльчивой, упрямой, резкой… но она больше любой из сестер зависела от мнения близких ей людей. Все об этом знали, так что и уговаривали строптивую Блэк практически всей семьей — сестры напрямую, дочь осторожными вопросами о свадьбе, а Сириус — типичными насмешками. Поэтому Белла металась, нервничала, закатывала истерики, а потом ревела из-за того, что она ужасный человек и портит жизнь своему не-мужу.

Фрэнк терпел все это с традиционной для его семьи невозмутимостью, успокаивал любимую женщину и был уверен в том, что скоро все наладится. Его мнение общества не интересовало, его даже недовольство матери не могло переубедить в принятом решении: ему нужна Белла Блэк, пусть даже она та еще истеричка. Если уж быть предельно откровенным, ему в ней больше всего и нравилась ее эмоциональность. Пусть даже она закатывает скандалы в лучших традициях какой-нибудь испанской сеньориты, пусть имеет отвратную привычку кидаться всем, что попадется ей под руку, пусть бывает остра на язык и иногда матерится как портовый грузчик… она бывает и другой. Ласковой, как кошка. Заботливой. Сострадающей. Веселой. Она просто Белла Блэк и глупо надеяться, что кто-то из этой семейки обладает покладистым характером.

Способ, которым решили извлекать крестражи, нельзя назвать изящным. Пришлось привлечь к делу не только Бенедикта, но и всех вассалов Сириуса. Андромеда ворчала: дескать, не так уж дороги реликвии основателей, чтобы из-за них столько ценных темномагических ингредиентов тратить. Но тут было уже дело не столько в выгоде и не столько в желании сохранить артефакты, сколько в банальном упрямстве Сириуса и Бенедикта. Оба немало сил вложили в поиск решения, поэтому запланированный ритуал был скорее капризом двух темных исследователей, чем действительно необходимым событием.

И ритуал сработал. Крестраж был полностью перенесен в другое хранилище, затем то же самое проделали с двумя остальными темными артефактами, поэтому к Рождеству всё было готово к уничтожению хранилищ души. Осталось дело за малым — провести ритуал очищения скверны для чаши Хаффлпаф. Этот артефакт был светлым, так что не было смысла все усложнять. Молодой ковен займется этим на каникулах. Но это будет позже. С поезда дети разъезжались по домам — вплоть до Рождества у них полноценные каникулы, без ритуалов, взрослых проблем и темной магии.

Сириус даже не поехал встречать Гарри на вокзал — он все равно по старой традиции сначала отправиться к Дурслям. Поэтому магический автомобиль вел Ремус. Он улыбался, слушая как Говард обсуждает с Гарри и Мишель ритуалы, и как одновременно с этим Одри восхищенно рассказывает Белле "какой Фрэд классный". Белла потерянно хлопала ресницами — она явно не была готова к тому, что ее дочь настолько влюбилась и уже начала думать о том, в каком цвете будет оформлена ее свадьба — после того, как Одри закончит школу, разумеется.

К разговору Одри прислушивался и Говард. Несмотря на то, что большую часть времени Одри проводит с матерью, она все равно на всех каникулах заезжала к нему, Говард был для девочки все так же дорог. И она была ему как дочь — в конце концов, он растил ее с младенчества, так что проблемы взбалмошной девчонки его пугали даже сильнее, чем ее мать.

Поэтому, когда Белла камином ушла домой, а Гарри окопался с Дадли в доме Дурслей, Говард решил немного поговорить с девочками о любви. Одри — пятнадцать, Мишель — четырнадцать. Самое время совершать глупости. Особенно, если с ними все обычно говорят, как с детьми, которыми они себя нисколько не считают.

— Итак, ты влюбилась, — сказал Говард, усаживаясь в свое любимое кресло.

Одри хихикнула:

— Такие знакомые интонации. Я помню, как раньше ты точно так же говорил "Итак, ты разбила окно".

Говард улыбнулся, но все равно с долей осуждения покачал головой. Но Одри мало беспокоили его эмоции, она продолжала тараторить, найдя свободные уши. Говорила и о Фреде, и о том, какой он классный, и каким было их первое свидание… в общем, радостно рассказывала Говарду то же, что до этого обсуждала с матерью.

— Одри, милая, тебе не кажется, что ты сильно забегаешь вперед? — вежливо прервал ее восхищенную речь Говард. — И я не уверен, что мистер Уизли представляет масштабы того будущего, которое ты с ним уже мысленно построила…

Одри замолчала на полуслове и непонимающе уставилась на своего главного воспитателя.

— Я знаю тебя достаточно давно. Ты всегда так радуешься всему новому — местам, вещам, людям, эмоциям. Но я хочу напомнить, что было с тобой, когда ты радовалась батуту на заднем дворе. Мне пришлось наложить восемь швов на твою лодыжку и я все еще не понимаю, как ты умудрилась получить такую рану в идеальном саду Пэт.

Одри опустила взгляд, запыхтела, как обиженный ребенок, причем ей одновременно хотелось и засмеяться: она помнила, как прыгала на том батуте. Прыгала, прыгала, прыгала… Дадли и Гарри уже давно устало лежали на траве, а Одри все не желала слезать с такой замечательной штуки как личный батут. А когда ноги окончательно устали, она навернулась с этого батута, налетела ногой на пластиковый заборчик вокруг розовых кустов, распорола себе лодыжку, и Говарду действительно пришлось накладывать швы. Хотя раны были не такие уж глубокие и огромные. После того как Тед Тонкс немного поколдовал над ее шрамами, они стали и вовсе почти незаметны.

— Вижу, что помнишь, — кивнул Говард. — И я ничего не имею против твоей влюбленности. Это прекрасное чувство, которое вполне может перерасти в нечто большее… если ты, конечно, не замучаешь окружающих и своего парня своим ужасающим энтузиазмом.

Одри снова надулась. Мишель слушала разговор заинтересовано, но совсем не понимала, почему Говард попросил и ее остаться в гостиной.

— Я просто хочу напомнить вам двоим о благоразумии, — мягко улыбнулся Говард. — И еще о том, что влюбленность проходит быстро… а вот любить — это наука, придется поучиться.

— В смысле? — встрепенулась Одри. — Какая наука?

— То, что ты чувствуешь сейчас — это влюбленность. Первая, яркая… прекрасное чувство. И тебе повезло, что ты влюбилась в хорошего парня, который наверняка понравится не только мне, но и твоей маме…

Тут Говард замолчал и задумался — а понравится ли предприимчивый весельчак Фред Уизли аристократке Беллатрикс? Но Говард тут же помотал головой, отложив эти мысли на потом, и продолжил:

— Когда ты влюблена, тебе хочется кричать на весь мир о своей любви, прощать реальные проступки своего возлюбленного… и обижаться по таким ничтожным поводам, которые и упоминать-то стыдно. И поэтому я хочу снова попросить тебя: будь аккуратнее, моя дорогая, нетерпеливая Одри. Ты уверена, что за своими мечтами об идеальной жизни ты сможешь заметить реальные проблемы того, кого любишь? Успокойся, сбавь количество восторгов, узнай его получше. Каким бы замечательным он не был, ты вообще уверена, что вы оба смотрите в будущее с одинаковыми намерениями?

Одри нахмурилась, задумавшись над ситуацией. Она привыкла слушать Говарда — он никогда по-настоящему не носился с ней, как с маленькой, всегда многое разрешал и твердо объяснял, почему запрещает то или иное действие. Одри доверяла Говарду. И то, что ей до этого пыталась сказать Гермиона, Панси, Гарри, ее мама, тетушка Нарцисса… она поняла только сейчас, когда услышала от Говарда Лестрейнджа, который всегда заменял ей и дедушку, и отца, и даже, что уж скрывать, родную мать.