— Только это все сейчас, — он сделал характерный жест рукой, — все это пока придется придержать.

— Почему?

— Крестовский сейчас неприкасаемый, — Рожков говорил уже совсем тихо. — Рыков его лично опекает. Да и Бухарин благоволит. Правые в силе, а он у них вроде как образцовый пример «красного промышленника».

Он все-таки достал папиросу:

— Даже если мы сейчас предъявим все эти материалы, их просто положат под сукно. Время не пришло.

Я смотрел, как струйка дыма поднимается к потолку. В комнате повисла тишина, только за окном шумел зимний город.

— А что если… — начал я, — что если зайти с другой стороны?

Рожков чуть прищурился:

— Например?

— Говорят, товарищ Каганович сейчас курирует промышленность.

— Каганович, — Рожков медленно затянулся. — Интересный ход. Только как вы хотите к нему подобраться?

— Я пробовал, — ответил я. — Три разных варианта. Через технический совет ВСНХ глухо. Через Промакадемию тоже ничего. Даже профсоюзы не помогли.

— Да, — он усмехнулся, — Лазарь Моисеевич после недавней чистки аппарата все подходы перекрыл. Такая крепость теперь неприступная. Куда бы деться.

Он вдруг замолчал, глядя куда-то мимо меня. Я уже знал эту его привычку, так он обычно обдумывал особо деликатные вопросы.

А теперь Рожков вдруг как-то по-особому прищурился:

— Забавно. А ведь мы как раз недавно закончили разработку по его аппарату. Плановая проверка благонадежности — сами понимаете, после «Шахтинского дела» проверяем всех. И там такие любопытные детали всплыли, что все ахнули.

Он подошел к буфету, достал из шкафа саквояж для документов:

— Вот, собственно, материалы. Девять человек из ближнего круга. У каждого свои маленькие тайны.

Рожков начал перебирать папки в саквояже:

— Так, этот запойный… этот на бегах разоряется… этот с машинисткой… А вот! — он вытащил одну из папок. — Самое интересное. Добролюбский, Николай Феоктистович. Помощник Кагановича. Очень любопытная фигура. Помощник Кагановича, Добролюбский. Николай Феоктистович.

Он вернулся с папкой:

— На виду идеальный партиец. С пятнадцатого года в партии, безупречная репутация, само партийное благочестие. Ни одного пятнышка в анкете.

Открыл папку и порылся в бумагах:

— А вот что любопытно… — он сделал паузу. — Есть у товарища Добролюбского одна маленькая слабость. Весьма пикантного свойства.

Он достал из папки фотографию. Протянул мне. Худощавый человек в простом полувоенном костюме выходит из букинистического магазина, прижимая к груди какой-то сверток.

— Страстный библиофил наш Николай Феоктистович. Особенно… — Рожков понизил голос, — особенно по части редких парижских изданий определенного содержания. Понимаете, о чем я?

Он достал из папки еще один конверт, аккуратно разложил несколько почтовых карточек:

— Вот, например, знаменитая серия «Будуар мадам де Помпадур», отпечатанная в Париже в 1902 году. Сепия, ручная раскраска акварелью. Наш Николай Феоктистович за одну такую открытку отдал старинный перстень с рубином.

На пожелтевших карточках были изображены дамы в стиле «ню» эпохи модерн. Изящные позы, легкая вуаль, намек на будуарную атмосферу.

Ничего откровенно непристойного, но сама эстетика «прекрасной эпохи» делала эти изображения особенно пикантными. Хм, а что, интересно.

— А это, — Рожков показал другую серию, — венский альбом «Девушки в саду». Фотографии Генриха Феррари, 1907 год. Платиновая печать, раскраска пастелью. Добролюбский уже год охотится за полным комплектом.

Изысканная постановка света, цветочные гирлянды, тщательно продуманные композиции. Все создавало впечатление скорее художественных этюдов, чем фривольных картинок. Но именно эта утонченность, видимо, и привлекала коллекционеров.

Забавная эротика. В двадцать первом веке таким никого не удивишь. А в нынешнее время это позорный разврат.

— Главная его страсть, — Рожков понизил голос, — издания «Студии де Пари». Особенно серия «Ню в искусстве». Настоящий библиофильский раритет. Всего пятьдесят нумерованных экземпляров, на японской бумаге, с приложением оригинальных фотографий.

Я не сдержал улыбку.

— Знаете, какие деньги платит за эти издания? — Рожков достал еще несколько фотографий. — Месячное жалование может уйти на один альбом. А у него уже целая коллекция.

На снимках Добролюбский входил в разные букинистические магазины, встречался с какими-то неприметными людьми в подворотнях, прятал свертки под пальто.

— За дореволюционный «Пантеон Любви» отдал золотые часы своего отца-профессора, — в голосе Рожкова появились почти мечтательные нотки. — А за парижское издание девятьсот восьмого года… — он покачал головой. — В общем, азартный человек.

— И никто не знает? — я разглядывал фотографии.

— Почти никто, — Рожков снова наполнил стаканы чаем. — Дома специальная комната за книжными шкафами. Жена думает, научная библиотека. На службе образец партийной морали. А по вечерам… — он усмехнулся, — по вечерам наш Николай Феоктистович частенько наведывается в один особый салон на Сретенке. Там такие же ценители собираются.

Он достал из папки еще один документ:

— А вот это особенно интересно. Список того, что он ищет. Некоторые издания прямо уникальные, в России может быть один-два экземпляра, не больше.

Я просмотрел список. Почерк у Добролюбского мелкий, аккуратный, с легким наклоном влево. Такой бывает у педантичных, замкнутых людей.

— И что, — я поднял глаза на Рожкова, — у вас есть канал для таких поставок?

Он снова едва заметно улыбнулся:

— У нас много чего есть, Леонид Иванович. Вопрос в том, как этим правильно распорядиться.

Я его понял. Тут же сказал, как бы невзначай:

— Кстати, Сергей Николаевич, тут на днях из Риги пришла любопытная посылка. Коньяк «Мартель» дореволюционной выдержки, из погребов губернатора. И несколько пластинок с записями Шаляпина, раритетные издания «Пате», в Москве таких нет.

Рожков словно не заметил намека:

— Вот как? Интересно… А я тут на днях обнаружил любопытные документы. О поставках немецкого оборудования через Ригу. Очень странные накладные, и все почему-то в обход вашего завода.

Мы обменялись понимающими взглядами. Бартер был давней традицией наших отношений: я ему — редкие вещи и информацию о конкурентах, он мне — полезные сведения из своих источников.

— Занесу завтра, — сказал я. — Заодно обсудим эти накладные.

— И пластинки, — добавил он своим бесцветным голосом. — Особенно «Дубинушку» в исполнении Шаляпина. Говорят, уникальная запись.

Рожков любил такие тонкие игры — ничего не просить прямо, но четко обозначить свой интерес. Что ж, коньяк и пластинки — небольшая цена за информацию о Добролюбском.

Мы помолчали.

— Так вот, — Рожков аккуратно убрал фотографии обратно в конверт, — есть у нашего эстета одно любимое место. Букинистический магазин Сытина на Малой Дмитровке. Бывший, конечно. Теперь там «Книжная лавка №14», — он усмехнулся. — Заходит каждую среду, после работы. Просматривает новые поступления. Как раз завтра.

Он достал из жилетного кармана старинные часы с монограммой:

— Там как раз должна появиться очень интересная вещь. Полный комплект «Галантного Парижа» за 1904 год. В оригинальном переплете из марокена, с золотым тиснением.

— И откуда же он появится? — я понимающе взглянул на Рожкова.

— Конфискат, — он пожал плечами. — Из особняка одного арестованного вредителя и саботажника, врага трудового народа. Правда, — он снова едва заметно улыбнулся, — никто не знает, что именно этот комплект окажется в магазине. Кроме нас с вами. И еще одного букиниста, который очень хочет сохранить свою торговую точку.

Рожков встал, давая понять, что разговор окончен:

— В среду, часов в шесть вечера. Только учтите — Добролюбский очень осторожен. Никакой прямолинейности. Сначала пусть поверит, что нашел родственную душу.

У двери он вдруг обернулся: