Хвалю тебя, говорит, родная, за быстрый ум и весёлый

нрав.

За то, что ни разу не помянула, где был неправ.

За то, что все люди груз, а ты антиграв.

Что Бог живёт в тебе, и пускай пребывает здрав.

Хвалю, говорит, что не прибегаешь к бабьему шантажу,

За то, что поддержишь все, что ни предложу,

Что вся словно по заказу, по чертежу,

И даже сейчас не ревёшь белугой, что ухожу.

К такой, знаешь, тетё, всё лохмы белые по плечам.

К её, стало быть, пельменям да куличам.

Ворчит, ага, придирается к мелочам,

Ну хоть не кропает стишки дурацкие по ночам.

Я, говорит, устал до тебя расти из последних жил.

Ты чемодан с деньгами – и страшно рад, и не заслужил.

Вроде твоё, а всё хочешь зарыть, закутать, запрятать в

мох.

Такое бывает счастье, что знай ищи, где же тут подвох.

А то ведь ушла бы первой, а я б не выдержал, если так.

Уж лучше ты будешь светлый образ, а я мудак.

Таких же ведь нету, твой механизм мне непостижим.

А пока, говорит, еще по одной покурим

И так тихонечко полежим.

Что же ты, Вера, водишься с несогретыми,

Носишь их майки, пахнешь их сигаретами,

Чувствуешь их под кожей зимой и летом – и

Каждый памятный перелом.

Что же ты всё на черные дыры заришься,

На трясины, пустоши да пожарища,

Там тебе самой-то себя не жаль ещё,

Или, может быть, поделом?

Всей и любви, что пятьсот одна ветряная мельница,

И рубиться, и очень верить, что всё изменится;

Настоящие девочки уезжают в свои именьица

И не думают ни о ком.

И читают тебя, и ты дьявольски развлекаешь их.

Юбка в мелкую сборку, папеньки в управляющих,

И не надо пить болеутоляющих

С тёплым утренним молоком.

Ну а ты кто такая, Вера? Попса плакатная,

Голь перекатная,

Пыль силикатная,

Чья-то ухмылка неделикатная,

Кривоватая,

с холодком.

Такая ночью берёт тоска,

Как будто беда близка.

И стоит свет погасить в квартире —

Как в город группками по четыре

Заходят вражеские войска.

Так ночью эти дворы пусты,

Что слышно за три версты, —

Чуть обнажив голубые дёсны,

Рычит земля на чужих как пёс, но

Сдаёт безропотно блокпосты.

Как в объектив набралось песка —

Действительность нерезка.

Шаг – и берут на крючок, как стерлядь,

И красной лазерной точкой сверлят

Кусочек кожи вокруг виска.

Идёшь в ларёк, просишь сигарет.

И думаешь – что за бред.

Ну да, безлюдно, к утру туманней,

Но я же главный противник маний,

Я сам себе причиняю вред.

Под бок придёшь к ней, забыв стрельбу.

Прильнёшь, закусив губу.

Лицом к себе повернёшь – и разом

В тебя уставится третьим глазом

Дыра, чернеющая на лбу.

Без году неделя, мой свет, двадцать две смс назад мы ещё не спали, сорок – даже не думали, а итог – вот оно и палево, мы в опале, и слепой не видит, как мы попали и какой в груди у нас кипяток.

Губы болят, потому что ты весь колючий; больше нет ни моих друзей, ни твоей жены; всякий скажет, насколько это тяжёлый случай и как сильно ткани поражены.

Израильтянин и палестинец, и соль и перец, слюна горька; август-гардеробщик зажал в горсти нас, в ладони влажной, два номерка; время шальных бессонниц, дрянных гостиниц, заговорщицкого жаргона и юморка; два щенка, что, колечком свернувшись, спят на изумрудной траве, сомлев от жары уже; всё, что до – сплошные слепые пятна, я потом отрежу при монтаже.

Этим всем, коль будет Господня воля, я себя на старости развлеку: вот мы не берём с собой алкоголя, чтобы всё случилось по трезвяку; между джинсами и футболкой полоска кожи, мир кренится всё больше, будто под ним домкрат; мы с тобой отчаянно непохожи, и от этого всё забавней во много крат; волосы жёстким ворсом, в постели как Мцыри с барсом, в голове бурлящий густой сироп; думай сердцем – сдохнешь счастливым старцем, будет что рассказать сыновьям за дартсом, прежде чем начнёшь собираться в гроб.

Мальчик-билеты-в-последний-ряд, мальчик-что-за-роскошный-вид. Мне плевать, что там о нас говорят и кто Бога из нас гневит. Я планирую пить с тобой ром и колдрекс, строить жизнь как комикс, готовить тебе бифштекс; что до тех, для кого важнее моральный кодекс – пусть имеют вечный оральный секс.

Вот же он ты – стоишь в простыне, как в тоге, и дурачишься, и куда я теперь уйду. Катапульта в райские грёбаные чертоги – специально для тех, кто будет гореть в аду.

Вероятно, так выглядел Моисей

Или, может быть, даже Ной.

Разве только они не гробили пачки всей

За полдня, как ты, не жгли одну за одной,

Умели, чтоб Бог говорил с ними, расступалась у ног вода,

Хотя не смотрели ни чёрно-белых, ни звуковых.

И не спали с гойками – их тогда

Не существовало как таковых.

Мальчик-фондовый-рынок, треск шестерёнок, высшая математика; мальчик-калькулятор с надписью «обними меня». У августа в лёгких свистит как у конченого астматика, он лежит на земле и стынет, не поднимайте-ка, сменщик будет, пока неясно, во сколько именно.

Мальчик-ýже-моей-ладони, глаза как угли и сам как Маугли; хочется парное таскать в бидоне и свежей сдобой кормить, да мало ли хочется – скажем, выкрасть, похитить, спрятать в цветах гибискуса, где-то на Карибах или Гавайях – и там валяться, и пить самбуку, и сладко тискаться в тесной хижине у воды, на высоких сваях.

Что твоим голосом говорилось в чужих мобильных, пока не грянуло anno domini? Кто был главным из многих, яростных, изобильных, что были до меня? Между темноволосыми, кареглазыми, между нами – мир всегда идет золотыми осами, льётся стразами, ходит рыжими прайдами, дикими табунами. Всё кругом расплёскивается, распугивается, разбегается врассыпную; кареглазые смотрят так, что слетают пуговицы – даже с тех, кто приносит кофе; я не ревную.