Пристальное внимание прессы к делу Салли означало, что и в Кэмдене, и в Филадельфии, и в соседних городах знают о случившемся с девочкой. И Коэн опасался, что ее станут осуждать за потерю невинности (пусть даже это было изнасилование), — хотя, разумеется, нет никаких оснований предполагать, что общественность отреагирует именно так. Коэн также убедил Эллу посоветоваться с преподобным Альфредом Джассом, директором управления благотворительной организации Catholic Charities[15], о том, что касается «возвращения Салли к нормальной жизни». Элла была протестанткой, однако священник есть священник; видимо, Коэн выбрал в советчики именно католика, поскольку Салли последнее время посещала католические школы.

Салли и Элла приехали домой без четверти два. Поджидавшие их репортеры и фотографы засыпали мать и дочь советами, щелкали фотокамерами, пока Элла, прикрывая дочь, шла в дом. Не обращая внимание на крики, она плотно прикрыла за ними дверь.

С того самого дня мать и дочь Хорнер снова стали обычными гражданами. Ни правоохранители, ни пресса уже не имели к ним никакого отношения. Мир мог оставить их в покое.

В каком-то смысле так и случилось, однако их спокойная жизнь продлилась недолго.

Утро 22 марта 1950 года Владимир Набоков провел{158} так же, как и каждое утро следующего месяца: в постели, измученный тем же неврологическим недугом, который одолевал его десятью годами ранее, за несколько месяцев до отъезда в Америку. «Я последовал вашему примеру{159} и лежу в постели с температурой выше 102 градусов[16], — написал он 24 марта Кэтрин Уайт, редактору журнала New Yorker. — Никакой не бронхит, а грипп, причем сопровождается он мучительной межреберной невралгией».

Уайт тоже болела и посоветовала Набокову предпочесть отдых работе. Набоков отдыхал, но работать не прекращал. Десятью годами ранее, прикованный к постели, он писал «Волшебника»; вот и сейчас закончил две последние главы «Убедительного доказательства», первого варианта автобиографии, которая впоследствии выходила под названием «Память говори». Месяц спустя Набоков признался Джеймсу Лохлину{160}, редактору издательства New Directions, что, по-видимому, «вернется в обычное состояние» лишь через несколько недель. Тем летом они с Верой не путешествовали по Америке, как в прошлом году и три раза прежде. Не было ни времени, ни денег, выздоровление шло медленно, а сроки сдачи различных работ поджимали.

Легко представить, что Набоков, лежа в постели у себя дома в Итаке и будучи не в силах работать, взял номер городской газеты и прочел новость о том, что в Калифорнии освободили девочку, с которой похититель почти два года разъезжал по всей Америке. Нетрудно вообразить, что Набоков, у которого, как писала в дневнике Вера{161}, настоящие преступления вызывали живой интерес, каждый день на одре болезни внимательно следил за новостями о спасении Салли и преступлениях Ласалля.

Ведь здесь, в газетных заметках о злоключениях Салли, возможно, крылось решение давней проблемы с рукописью будущей «Лолиты»: где искать связующее звено для замыслов, зревших в голове, десятилетий одержимости, игр, в которые автору было угодно сыграть с читателем?

Роберт Роупер, автор книги «Набоков в Америке», полагал{162}, что Набоков «читал в газетах сообщения о сенсационном преступлении» примерно тогда же, когда освободили Салли. Роупер как-то сказал мне: «Я думаю, история Салли имела решающее значение [для Набокова]. Он уже готов был отказаться от задумки, как вдруг в марте 1950 года в газетах появились эти заметки, словно сама жизнь подсунула ему обоснование и образец для смелого романчика о сексе. Он многое позаимствовал из этой истории».

При этом нет никаких доказательств, что Владимир Набоков узнал о похищении и спасении Салли Хорнер именно в марте 1950 гола. В тех газетах, которые он, скорее всего, читал, об этом не писали — ни в университетской Cornell Daily Sun, ни в New York Times. Точно так же не существует прямых доказательств того, что Набоков просматривал кэмденские или филадельфийские газеты, в которых публиковали самые пикантные подробности и яркие фотографии. В архивах писателя, хранящихся в Нью-Йоркской публичной библиотеке и в Библиотеке Конгресса, отсутствуют вырезки заметок о Салли. Так что любая связь остается за скобками.

Зато существует масса косвенных доказательств того, что Набоков знал о Салли Хорнер и ее спасении. «Лолита» ими изобилует. И я уверена, что писателю нипочем не удалось бы воплотить образ Долорес Гейз, не знай он о злоключениях Салли.

Для начала давайте вспомним, как именно Гумберт Гумберт (примерно в середине романа) запугивает Лолиту, чтобы та не смела его ослушаться. Он внушает девочке, что если его арестуют или она кому-нибудь расскажет правду об их отношениях, ей «предложен будет выбор между несколькими обиталищами, в общем довольно между собой схожими; дисциплинарную школу, исправительное заведение, приют для беспризорных подростков…» Ультиматум Гумберта перекликается с угрозами Ласалля (о которых в марте 1950 года писали в газетах): дескать, если Салли посмеет его ослушаться, ее отправят в детскую колонию.

Несколькими абзацами выше параллель между Гумбертом и Фрэнком Ласаллем прослеживается еще отчетливее: «Еще на днях мы с тобой читали в газете какую-то белиберду о каком-то нарушителе нравственности, который признался, что преступил закон, проведенный Манном, и перевез прехорошенькую девятилетнюю девочку из штата в штат с безнравственной целью, — не знаю, что он под этим подразумевал. Долорес, душка моя! Тебе не девять, а скоро тринадцать, и я бы не советовал тебе видеть в себе маленькую белую рабыню… Я твой отец, и я говорю человеческим языком, и я люблю тебя».

В опубликованном в 2005 году эссе о взаимосвязи «Лолиты» и истории Салли Хорнер набоковед Александр Долинин указал{163} на то что Набоков мошенничает с хронологией дела. Путешествие через всю страну в «Лолите» начинается в 1947 году, за год до похищения Салли Хорнер. Салли в то время как раз исполнилось девять, ей шел десятый год — то есть ровно столько, сколько ей исполнилось по словам Гумберта, а не столько, сколько было Салли на самом деле, когда ее похитил Ласалль. По мнению Долинина, совершенно очевидно, что «юридическая формула, которую использует [Гумберт Гумберт], а также упоминание о том, что он-то, в отличие от Ласалля, действительно отец Лолиты, не оставляет никаких сомнений, что этот отрывок — ссылка на газетные заметки 1950‑го…» Иными словами, в тексте романа содержится косвенное доказательство того, что Набоков в марте 1950 года действительно читал о Салли Хорнер, а не вставил ее историю в роман задним числом, через несколько лет после событий.

Чтобы сбить читателя со следа — а может, просто позабавиться, — Набоков наделяет чертами Ласалля других персонажей. Муж Долорес и отец ее ребенка, Дик Скиллер, работает механиком. У Вивиан Дамор-Блок (анаграмма имени Владимир Набоков) «ястребиный профиль» — выражение, позаимствованное из описания Ласалля: в марте 1950 года в газетах упоминали, что у него «ястребиный профиль». Долинин также подчеркивает, что «флорентийские грудки» и «флорентийские ладони» столько же относятся к настоящему имени Салли Хорнер — Флоренс, — сколько к Боттичелли.

Салли провела в неволе двадцать один месяц, с июня 1948 по март 1950 года. Отношения Лолиты и Гумберта Гумберта продолжаются двадцать один месяц, когда они оседают в Бердслее, где Гумберт осознает, что уже не имеет прежнего влияния на девочку. Он опасается, что Долорес рассказала правду об их связи с «отчимом» школьной подруге Моне. И что теперь она лелеет «тайную мысль, что, может быть, Мона права, и ей, сиротке Долорес удалось бы меня выдать полиции без того, чтобы самой понести кару».