То, что Долорес, возможно, призналась во всем Моне, перекликается с тем, что Салли рассказала о том, как ее насилует Фрэнк Ласалль, сперва безымянной школьной подружке, а потом Рут Джаниш. Салли удается избавиться от Ласалля благодаря звонку домой; так и Долорес тайком звонит кому-то после ссоры с Гумбертом, а потом сообщает: «Принято большое решение». Сбегает она только через месяц, однако замыслу уже дан ход.

Ну и наконец, в заключительной главе «Лолиты» Гумберт Гумберт признается, что «приговорил бы себя к тридцати пяти годам тюрьмы за растление и оправдал бы себя в остальном». Точь-в-точь приговор, который вынесли Фрэнку Ласаллю.

Салли Хорнер было всего-навсего одиннадцать лет и два месяца, когда Фрэнк Ласалль умыкнул ее из Кэмдена. А домой она вернулась за две недели до своего тринадцатилетия (Салли родилась 18 апреля). «Уехала совсем девчонкой{164}, — пробормотала Элла в день, когда наконец воссоединилась с дочерью, — а теперь почти взрослая девушка». Салли повидала Америку, узнала, что на свете полным-полно мест, непохожих на Кэмден. Ей пришлось повзрослеть самым мучительным образом: она испытала такое, что и захочешь — не забудешь.

Неизвестно, как родные отметили ее праздник, поскольку никого уже нет в живых (за исключением племянницы Салли, Дианы, которой тогда был год и восемь месяцев). Возможно, ответ получится отыскать в минутной видеозаписи, которую сделал зять Салли, Эл Панаро, во время семейной поездки в зоопарк Филадельфии{165}. Это единственные сохранившиеся кадры с Салли.

Салли одета по-весеннему: на ней тот же костюм, в котором она прилетела из Калифорнии и появилась в суде в тот день, когда Фрэнк Ласалль признал себя виновным в похищении. Ее сестра Сьюзен в белом или кремовом пальто, светлой блузке и темной юбке; на Диане розовый костюмчик из двух предметов.

Салли, понурив плечи, идет за Сьюзен. На некоторых кадрах везет племянницу в коляске с белой ручкой. Салли двигается медленно, нерешительно, однако неясно, действительно ли она так двигалась или виновата замедленная съемка.

На крупном плане Салли наклонила голову набок. Во взгляде читается неуверенность, словно ей еще неловко появляться на публике. И словно даже с родными, с теми, кто ее любит, она по-прежнему осторожничает.

В камеру она не посмотрела ни разу.

Салли понемногу привыкала жить с родными — и в Кэмдене, и вообще, — но еще предстояло решить несколько неотложных вопросов. Ее похитили в самом конце шестого класса; осенью же она должна была пойти в восьмой класс средней школы имени Клары С. Берроу, и ей не терпелось начать все с чистого листа. В неволе Салли тоже училась, но каждый день, проведенный с Фрэнком Ласаллем, все силы ее были направлены на то, чтобы выжить: ей некогда было задумываться о том, кем она хочет стать, когда вырастет. Теперь же Салли была свободна и могла задуматься о собственных желаниях, о своем будущем. «Она твердо знает, чего хочет{166}, — сказала надзирательница центра заключения несовершеннолетних в Сан-Хосе через несколько дней после сенсационного спасения Салли. — Она мечтает стать врачом».

Тем временем Элла сидела без работы, и ей нужно было куда-то устроиться, чтобы прокормить не только себя, но и дочь которая, пусть и не по своей вине, теперь была куда более зрелой, чем обычная тринадцатилетняя девушка. И то, что Элла в разговоре с журналистами не раз повторила слова «что бы Салли ни натворила, я ее прощаю», указывает либо на неловкость из-за пережитого дочерью насилия, либо на непонимание ситуации.

В 1950 году еще не было слов, чтобы описать механизм или степень виктимизации Салли, учитывая, что насилием были и психологические манипуляции, а не только физическое принуждение. И что невинные на первый взгляд отношения отца и дочери маскировали постоянные изнасилования, о которых окружающие не подозревали. Пожалуй, Элла, которая и так выбивалась из сил, чтобы заработать денег, прокормить семью и заплатить за свет, не выдержала бы подробностей неволи Салли. И не сумела бы начать жизнь заново там, где никто не знал, что с ними случилось. Привычный позор они предпочли неизвестности.

Впрочем, Элла все же приняла к сведению совет Коэна и предложила Салли провести лето{167} 1950 года во Флоренсе у Панаро (а сама Элла осталась бы дома, в Кэмдене). Имена менять не стали, и о том, что произошло с Салли, не вспоминали десятки лет.

Летом 1950 года Салли Хорнер наконец-то осмелилась поверить, что она в безопасности. Она присматривала за Лианой, когда Сьюзен и Элу Панаро нужно было работать в теплице, а порой и сама ухаживала за цветами и пряными травами. На одной из семейных фотографий Салли в теплице рядом со Сьюзен; на девушке джинсы, белая рубашка и темная кофта, растрепанные волнистые волосы падают на лицо, рот приоткрыт: сестры о чем-то беседуют.

Судя по другим снимкам, сделанным примерно в то же время, пребывание у Панаро определенно шло Салли на пользу. На одной из фотографий Салли стоит одна в искусно сшитом светлом платье подходящем для посещения церкви или какого-нибудь дневного культурного мероприятия. Она с улыбкой смотрит в камеру, хотя во взгляде читается робость, как на той пленке из зоопарка Филадельфии.

На второй фотографии Салли, уже в другом нарядном платье, улыбается куда шире. Рядом с ней — темноволосый юноша в костюме, который ему велик самое меньшее на два размера. Очевидно, это кавалер, с которым она идет на школьные танцы или какое-то церковное собрание. Как его звали, как прошел вечер — все это кануло в Лету (впрочем, как и то, знал ли он о случившемся с Салли).

В апреле 1951 года Салли исполнилось четырнадцать; она выглядела как типичная американская девушка-подросток начала пятидесятых, обожавшая Перри Комо, Тони Беннетта, Дорис Дэй и прочих популярных исполнителей тех лет. (Набоков в «Лолите» подробно перечисляет, что слушали в дороге Долорес и Гумбepт Гумберт, — помимо прочего, «Wish You Were Нere» Эдди Фишера, «Forgive Me» Пегги Ли, «Sleepless» и «Неrе in My Heart» Тони Беннетта.)

На одной фотографии, где Салли запечатлена в обычной обстановке, становится заметно, что, возможно, в душе ее происходят более сложные тайные процессы, нежели у обычной «юницы», как ее порой именовали журналисты в заметках о спасении. Салли снова в джинсах, как на фото в теплице со Сьюзен, но на этот раз на ней темная рубашка, а волнистые волосы зачесаны назад. На монохромном фотоснимке ее губы кажутся почти черными: скорее всего, Салли накрасила их ярко-красной помадой. Салли стоит на пороге своей комнаты с газетой в правой руке и лукаво улыбается, словно только что читала комиксы, но ей помешали. И кажется, что ей не помешало бы выспаться и выпить кофе, а может, и то и другое.

На людях Салли держалась приветливо и стойко, но Эл вспоминал, что его свояченица то и дело впадала в меланхолию. Только что участвовала в беседе — и вот уже мыслями где-то далеко. Свет в ней то загорался, то гас. «Она ни разу не обмолвилась, что ей грустно и тоскливо, — рассказывал мне Эл в 2014 году, — но и так было понятно, что с ней неладно». Родные старались не вспоминать о том, что ей довелось пережить, да Салли и сама почти никогда и никому об этом не рассказывала. Ни с кем не говорила по душам. Не показывалась ни психологу, и психотерапевту. Жизнь ее разделилась на «до» и «после».