— Мила? — задаю лишь один вопрос ему.

Пусть скажет.

Ведь пока вслух не сказал…

— Она в коме, Дём. Но в кому мы ввели её, чтобы не держать на агрессивных обезболивающих. Так мы меньше навредим ребёнку, так что…

— Ребёнку?

Удар под дых такой силы, что у меня весь воздух выбивает из груди. Рёбра становятся тюрьмой. Хочется выломать их, чтобы вдохнуть как можно глубже.

— Мила беременна, ты не знал? — Матвей хмурится. — Срок, судя по всему совсем маленький, около пяти недель. Она и сама могла не знать.

— Он… ребёнок… он живой?

— Живой, — кивает Кузнецов. — Чудо, знаешь ли. Учитывая кислородное голодание, стресс.

Я не знаю, как реагировать и что нужно говорить.

Я в шоке.

В блядском шоке, мать его.

Не особенно я представлял в своей жизни детей, но внезапно, прямо в эту секунду я ощутил, что вот это то, что в животе Милки — моё. Моё! Не знаю, что от меня вообще зависит и зависит ли что-то, но я сделаю всё, чтобы сохранить их обоих.

— Матвей, — слова через глотку продираются с трудом, — сделай всё, что можешь, друг. Лекарства, что там ещё… Любой стоимости, Матвей.

— Тише, Дёма, — друг кладёт мне руку на плечо. — Это всё по умолчанию. Тебе не нужно говорить или просить. Но это не всё ещё.

В груди снова стынет. По рукам противная дрожь скользит.

— Что? — выдаю глухо.

— Пока Мила без сознания, не совсем понятно, но я думаю, у неё проблемы с позвоночником. Разрыва спинного мозга нет, перелома позвоночника тоже, но мне не очень нравятся её рефлексы. Точнее сможем узнать, когда она очнётся.

Я тупо киваю, но смысл всё ещё пытаюсь переварить.

— Дём, мне пора, у меня операция через полчаса, — Матвей впивается взглядом в моё лицо, всё ещё оцениваю мою адекватность. — Ирина отведёт тебя в нашу комнату отдыха и напоит чаем, ладно?

— Не надо, — качаю отрицательно головой. — Мне нужно отъехать. Когда к Миле можно?

— Она в реанимации. Но утром, думаю, можно будет.

— Ладно.

Выхожу на улицу и несколько секунд пытаюсь сообразить, где моя тачка.

Точно, на дне Кубани.

Такси как раз высаживает людей, и я иду к освободившейся машине. Сначала прошу отвезти меня домой, где переодеваюсь и, набравшись смелости, звоню родителям Милы.

Зубы скрипят и кажется, что вот-вот раскрошатся, когда её мать начинает плакать.

— Всё будет хорошо, — говорю, а у самого мурашки по спине. — С ней всё будет хорошо.

Мне нужно ещё кое-что сделать для неё.

Беру другую машину и еду в общагу. Пятёра быстро решает вопрос с коммендантшей, и вот я в комнате Милы.

Разве в общаге у студентов не должен быть бардак?

Это не про мою трактористку, похоже.

Даже тетради на столе стопочкой лежат аккуратной.

Но меня не тетради интересуют, мне другое нужно. Прости, детка, что в вещах твоих копаюсь.

Я никогда не был суеверным. Я, мать его, вообще ни во что не верил. Но сейчас словно заклинило — надо. Уверен, что надо.

Где девчонки хранят побрякушки?

В шкафу нет, в ящике тоже, в столе нет… Замечаю шкатулку на тумбочке возле зеркала. Я идиот, надо было сразу там искать.

Нахожу, что искал.

Зажимаю крепко в кулаке маленького деревянного слона и быстро ухожу. Снова гоню в больницу, и так как Матвей на операции, мне долго приходится уговаривать медсестру реанимации, что мне нужно к Миле всего на минуту.

И то ли я так убедителен, то ли медсестра просто уже в шоке, но она даёт мне ровно минуту, запаковав в медицинскую маску, бахилы и халат.

Девочка моя лежит на больничной кровати. Бледная. Волосы по подушке разбросаны.

Лицо маской закрыто, к которой тянутся трубки.

Моя трактористка, ну что же ты… Поле вон не пахано… Собаки не привиты в приюте…

Хочется встряхнуть её за плечи, чтобы встала, но я понимаю, что то, что её ввели в кому — так надо. Так лучше. Я доверяю Матвею.

Но тяжко видеть её такой.

Моя королева. Моя трактористка. Моя девочка.

Осторожно вкладываю деревянного ланкийского слона в её ладонь и зажимаю пальцы.

— Тебе пригодится, — шепчу тихо. — Иди на свет, Мила.

Аплодисменты стихают.

Я жду, пока включится свет, но зал продолжает тонуть в темноте, а теперь ещё и в полной тишине.

Корона кажется тяжёлой, и хочется её снять.

Но я ведь королева. Я не могу — люди смотрят на меня.

Странно, но зал пуст, и я вовсе не на сцене. Я в большой пустой тёмной комнате, а напротив меня большое зеркало.

Я смотрю в него на своё отражение.

Корона рвётся острыми пиками вверх, сверкает бриллиантами.

На мне только корона… Больше ничего.

— Встань на колени, — раздаётся тяжёлый низкий голос за спиной.

Я не вижу, кто это говорит, но чувствую внутри леденящий страх. Меня будто парализует. Я не могу даже пошевелиться.

Изо рта выходит едва заметное облачко пара. Мне холодно, но я стою как статуя и не могу даже обхватить себя руками, чтобы хоть немного согреться.

— Мила! Милаша! — слышу голос матери откуда-то. — Дочь, там отец приехал с поля, встреть, пожалуйста, а то я как раз заливаю огурцы кипятком — не могу отойти.

Спохватываюсь и пытаюсь содрать с головы корону, но она будто приросла. Вцепилась в волосы. Пустила корни.

В комнате по-прежнему темно. И я, кажется, одна. Того мужчину, которому принадлежит пугающий голос, я больше не ощущаю.

Прикрываю глаза, чтобы успокоиться, но когда открываю, с ужасом обнаруживаю, что я стою на сцене университета за кафедрой.

По-прежнему голая и в короне.

Дикий стыд сковывает тело, и ноги будто прирастают к полу.

Дышать нечем.

Грудь сдавливает, горло сводит.

Кто-то из зала кричит странную фразу “Давление падает!”

Какое давление? У кого?

Громкое скуление оглушает и рвёт душу на части. Я затыкаю уши ладонями и оборачиваюсь в поисках раненого животного, издающего полный боли звук.

Пёс лежит на полу сзади. Питбуль. Шоколадно-белый.

Лежит и жалобно скулит, глядя на меня. Смотрит в глаза так пронзительно, будто хочет мне что-то сказать.

— Что с тобой? — спрашиваю и делаю к псу несколько шагов. — Ты болен? Или просто потерялся?

С такими собаками нужна осторожность. Я знаю, что его нужно бояться, но страха почему-то совсем не ощущаю.

Подхожу ближе и наклоняюсь, чтобы потрогать, но внезапно это оказывается совсем не пёс, а… слон.

Шокировано моргаю, наблюдая, как он растёт на глазах. Увеличивается до естественных размеров. На его голове краской начерчен странный рисунок, на спине попона с таким же.

Слон поворачивает ко мне голову, поднимает хобот и прикасается им к моему лицу.

Странно, но и его я совсем не боюсь. Лишь внимательно смотрю в его умные глаза.

— Тебе пора на свет, Мила, — вдруг говорит он.

Машу головой, прикрыв глаза. Голова начинает кружиться.

Бред. Я брежу. Слоны ведь не умеют разговаривать.

— Тебя ждут, Мила. Ты им нужна. Особенно ему.

— Кому?

— Ты поймёшь.

Мне внезапно становится очень страшно. Я никуда не хочу идти. Стою и наблюдаю, как слон медленно уходит. Его уже почти не видно в странном тёмном тумане.

— Стой! — что-то внутри толкает меня так сильно, что сердце срывается на бешеный стук. — Подожди меня! Подожди!

Я пускаюсь бегом, на ходу сдёргивая с себя чёртову корону. Она со звоном летит в сторону, а я в панике пытаюсь догнать слона, но вдруг натыкаюсь на белую стену. Она такая яркая, что её свет слепит меня, причиняя глазам боль.

— Слишком ярко! — со стоном оседаю вниз, внезапно больше не ощущая способности двигаться. Ноги отказывают, я просто падаю на пол.

***

— Добро пожаловать обратно, ваше величество.

Первое, что я вижу — улыбающееся лицо врача. Очень знакомое лицо, я точно его где-то видела.

— Милана, моргни, если слышишь меня.

Медленно моргаю, хочу что-то сказать, но внезапно не могу. Что-то в горле мешает. На меня накатывает паника, дышать становится нечем.