И она потянула ее за собою огородами. Заставляя перепрыгивать через бодрую ботву бураков и репы, сбивая ногами тянущиеся усы гороха.

— Убьешь, полоумная, стой! Погоди!

Ее пальцы — словно капкан. Ульяна нетерпеливо что-то прикрикивает и мчится, заставляя ее задыхаться, пока трещит натруженная кожа стоп, лопаются мозоли.

— Быстрее, недолго длиться будет, не увидишь!

Последний рывок, перескакивая через низенькую плетенку чужого двора, и они замирают на главной улице, пытаются отдышаться.

Людей не так много, столпившиеся стоят поодаль, только одна пышногрудая неповоротливая баба придерживает страдалицу. А та заходится, выворачивается и так отчаянно вопит, словно ее режут по живому. Глаза выпучены и закатываются, изо рта тянется длинная розоватая нить слюны, все зубы заляпаны кровью. На скамье у дома напротив сидит ошалело выпученный мужик, зажимает рукой ухо. Все пальцы, вся шея в крови — долго гадать не приходится, кто с ним это сотворил.

Ульяна удивленно смаргивает, сплевывает наземь вязкую от быстрого бега без передыха слюну.

— Говорила ж, хозяин болотный тому виной. Это вдовушка та, о которой ночью тебе рассказывала.

— Как помочь ей? — Собственный голос становится надтреснутым и ломким, будто в горло ей песка насыпали. Ульяна легко отмахнулась.

— Сейчас наш батюшка придет, молитвы отчитает, крестом господним осенит, полегче ей станет. А ежели нет — отправят в монастырь Костромский, пущай там с нее все греховное гонят.

По узкой тропинке от церкви уже семенил стареющий лысый поп с кривым носом. То и дело он неловко взмахивал рукой, с зажатой в ней библией, когда оступался. Очередной взмах сбил высокие стебли укоренившейся у тропки молодой крапивы, мужчина сдержался. Не разразился сквернословием, но всепрощением мрачный лик его не пылал.

— Сейчас тошно будет, прошлый раз, как молитвы читал, кликуша ему нос на бок свернула, а мельнику нашему четыре зуба выбила и руку в другую сторону выщелкнула. — Предупредила Уля, делая шажок назад, за спину Варвары. — Смотреть будешь?

— Буду.

Она осталась.

Не обращая внимание на то, как Ульяна сжалась за спиной и двумя указательными пальцами заткнула уши, плотно зажмурилась. Люди начали разбредаться — вот была горстка, а вот рассыпалась, попряталась за прочными дверями и заборами. Осталась лишь придерживающая кликушу баба и тощий низенький мужичок с синим опухшим от частых выпивок носом. Батюшка подошел к ним, перекрикивая вдову заговорил. И убедившись, что они его услышали, открыл библию.

Помощники тут же заломили кричащую женщину, заставили опуститься на колени. Поп начал читать.

Быстро, суетливо, проглатывая окончания слов в громогласном напеве.

И вокруг начало твориться страшное. Завыл ветер, над головами начали сгущаться набежавшие с горизонта тучи, громыхнуло. Растрепало волосы, засвистело в ушах, а Варвара не могла отвести взгляда от четверых, застывших у колодца.

Затрещали, защелкали позвонки, выгибаясь острыми отростками над кожей, одержимая женщина взвыла. Широко распахнутые глаза, не мигая, следили за священнослужителем, а губы медленно тянуло в подрагивающем оскале. И голос. Не женский, не мужской — безродный, хриплый и колючий, выдирающий воздух из легких клочьями.

— Молись так, как молишься после того, как родную жену против воли мордой в стол опрокидываешь и портки поспешно вниз тянешь. Как после очередной своей пьянки, ползая у креста в лужах рвоты и мочи. Молись, святой, молись так же исступленно, искренне! Попроси за душу ее, попроси! — Громогласный безумный хохот понесся над домами, его подхватил жестокий воющий ветер.

Резкий рывок вперед, взмах рук и держащих ее людей разнесло по кустам орешника и крапиве. Громкий хруст, заголосила, засыпала проклятиями дородная полная баба. Постанывания мужичка едва слышались за беснованием природы. Вдова вскочила на ноги, рванула вперед. Скрюченные судорогой пальцы застыли у его глаз — он не позволил ей напасть.

Резво поднял руку с крестом перед собою. Она тут же отпрянула. Захохотала, сжимая, выдирая клочья собственных волос, люто раскачиваясь. А затем ее безумный взгляд метнулся в их сторону, тонко подвывая опустилась на корточки Ульяна, зажала голову между коленей, пряча лицо.

— Душегубица, забирающая жизни. Ведьма и неведьма. Про-о-оклятая. — Опускаясь на четвереньки, вдова в три коротких прыжка оказалась рядом, припала к земле у Вариных ног, прижимая щеку к траве, заглядывая снизу-вверх в ее глаза. — Каждого, кого полюбишь, в могилу сводишь. Родное сердце черное, мертвое. Ты мертва уже, девонька. Дохлая барыня. Дохлая-дохлая барыня тянется к чужому теплу…

Засмеялась, цепкие пальцы вцепились в исцарапанные голые лодыжки. А Варя окаменела. Смотрела на ползающую в грязи бесноватую женщину широко распахнутыми глазами и училась снова дышать. Вдох. Выдох.

Она помнила сон с выдранным из груди, стучащим в руках Аксиньи, сердцем. Черным. Собственным.

Ветер игрался с нею, насмешничал, швырял в лицо черные пряди, хлестко попадая по глазам.

А на взгорке за деревней виднелся тонкий силуэт мужчины, замершего на границе леса. Там, где начинали разливаться болота.

[1] Славянское ругательство, обозначающее разиню.

[2] Гуляка, повеса.

[3] Ткань из конопляного волокна, грубая, неокрашенная, находившая применение только в крестьянстве.

[4] Ткань из остатков пряжи разного качества (лен, шерсть) со слегка шероховатой поверхностью.

Все тяжелые мысли, наскочившие на нее с самого утра, из Варвары выбила мокрая кухонная тряпка. Еще горячая, после доставания чугунков и сковород из печи, она пахла кислой капустой, репой и затхлостью. На щеке расцветало алое пятно.

Матушка Ульяны оказалась женщиной крепкой на руку и тяжелой на взгляд — стоило увидеть в оконце запропастившуюся с вечера дочь — она стремглав ринулась к двери. И опустила карающую длань на входящую, ни в чем неповинную Варвару. Звонко хлестнула по лицу тряпка, Уля за спиной нервно хохотнула и мигом зажала рот ладонями. Барыня молча коснулась щеки, растерла пятно. Заведенная для второго удара за голову рука со зловонным полотенцем замерла, медленно, будто нехотя опустилась. Но присутствие чужой девушки гнев ее не убавило.

— Ты тут чего? Что забыла?! — Оторопевшая барыня обернулась на пятящуюся дальше во двор девушку. Та суетливо запихивала косу за ворот рубахи, не сводя с матери настороженного взгляда.

— Так подруга моя новая, матушка. Ночью посреди дороги ее от полуночницы спасла, крик как услышала — мигом на помощь из избы выскочила. А в ночевку мы на сеновале остались. Страшно ей было, Вареньке, не пущала меня до дома, тряслась осиновым листом, плакала долго…

Тряслась. Листом.

Варвара серьезно кивнула.

— Тебе лишь бы забот на родительские плечи взвалить, спасительница, а если б нечисть болотная?! Хватай эту и мигом за яйцами да молоком, чем кормить семью буду?! Вырастила на свою голову… Не сыскать помощи, помру никто слезы не пустит!

Снова взлетело полотенце и Варвара, забывая о чести и родовитости, шальной стрелой вынеслась из избы, вжимая голову в плечи. Видно, достанется Ульяне, как порог переступит. Матушка-то ее стыд потерявшая, так просто незнакомых людей лупит… Что ж тогда с бедной дочерью и мужем творится?

Дорогу к сараям она знала, дошла бы, даже если б не видела резво трусящую впереди молодую крепостную. У невеликого узкого сарая та всунула ей в руки маленькое плетеное лукошко, заискивающе улыбнулась:

— Яйца собрать несложно, ты по гнездам посмотри, быстро их найдешь. Если хочешь, можешь Аду подоить, а я в курятник.

Козы, куры… Уголки губ Вари потянуло вниз в грустной гримасе. Барыня тяжело вздохнула и молча потянулась к узкой дверной ручке в указанную мелкую пристройку.

Стоило приоткрыть двери, из щели под ноги тут же хлынула пернатая орава. Закудахтала, заголосила на разный суетливый лад, врезаясь в голые расцарапанные лодыжки рябыми головами. Куры обступили плотным галдящим кольцом. Среди них к выходу во двор вальяжно протолкнулись два жирных неповоротливых гуся, прошлепали по сухой, вытоптанной и загаженной земле к свежей траве. Совсем скоро поняв, что кормить гостья их не собирается, куры разочарованно разбрелись по двору, разрывая ямы, склевывая мелких дождевых червей и букашек.