Шагнувшая в дверной просвет Варвара не видела, как мелко и трусливо ее перекрестила Ульяна в спину.

После утреннего солнца сумрак сарая казался поглощающей любые краски тьмой. Поджидая, пока глаза привыкнут к темноте, она сделала неспешный аккуратный шаг вперед.

У стен вырисовывались очертания старых потрескавшихся корыт, забитых сеном. Внутри — вытоптанные кружочки гнезд с белеющими боками яиц, Варвара нетерпеливо пошла дальше. Глубже. Не замечая, что совсем рядом на насесте за ней наблюдал пышнохвостый петух. С каждым мигом перья раздвигались, приподнимались все больше, острые когти на длинных пальцах царапали заляпанный пометом шест, раздувалась мясистая круглая грудина…

Она забирала десятое яйцо, когда у самого выхода послышалось громогласное кукареканье и хлопанье крыльев. Проклятое отродье перекрыло ей путь к отступлению и, взлетев, напало.

Острый клюв мазнул совсем рядом с глазом — Варвара уклонилась инстинктивно, отпрянула, изумленно растерев царапину на виске. А защитник курятника цветастой вспышкой ринулся вперед, расклевывая и без того настрадавшиеся ноги.

Первый миг она отбивалась молча: с нарастающим страхом отталкивала его ногами, пытаясь продвинуться к выходу. А когда петух высоко подскочил и острый клюв щипнул за бедро, выбивая из глаз искры, оставляя смазанный след на юбке, Варвара завизжала. Высоко, на одной ноте. Понеслась вперед, уже не пытаясь обойти аккуратно, оттолкнуть так, чтобы мелкое чудовище не пострадало. Пнула, заставляя врезаться пернатым боком в стену, а затем быстро захлопнула дверь курятника и что есть мочи ринулась к сараю с козой.

Пусть Ульяна сама соберет оставшиеся яйца, она к подобному не приучена и обращаться с животными не умеет.

В этом Глинка убедилась лишний раз, когда мечущийся по подворью взгляд задержался на окаменевшей у избы хозяйке подворья. Лицо ее кривила плавно находящая волна злости — та самая, что обещала лупцевание кочергой, зажатой в загрубелых руках.

Взвинченная Варвара не сразу поняла, почему преследование петуха так быстро кончилось. Обернулась, пытаясь проследить за направлением взгляда Ульяниной матери. И воздух ледяной глыбой ударился о ребра, тяжело осел, зажал желудок.

Петушок свою гневную миссию выполненной не считал и, видимо, привычный к боям с людьми, ринулся за нею вслед, когда она выбегала. Не слишком ловко. Потому что теперь он лежал с перебитой шеей между полузакрытой тяжелой дверью и дверным косяком. Надо же. Ни звука не издал напоследок, почем ей было знать, что он нагонял улепетывающую жертву тихо? До этого за всех Кастромских бесов голосил, крыльями хлопал так, что глушило.

Из соседнего сарая вышла Ульяна с полным ведром молока. Окинула взглядом удручающе мрачную картину и неловко прочистила горло:

— Матушка, не губите. Варвара наша барыня беглая, ее воспитывать вам никак нельзя, а меня бесполезно. Я с детства дурная родилась, сами говорили с люльки падала… Нетушки ничего в голове, что мне туда сунуть надобно…

Жажда мести в глазах крепостной бабы потухла так же резво, как разгоралась до этого. Брови удивленно поползли вверх, смешно опустился вниз кончик носа, когда в изумлении ее губы скривились, открываясь.

— Конопли объелась? Какая барыня в обносках ходить станет? От жизни скучной ей бежать, где грелку под пятки ночами кладут и в зад богато принаряженный целуют?

— От жениха. — В голосе Варвары зазвучала ледяная сталь, одно упоминание Самуила поднимало к горлу горечь, перемешанную со страхом. Повесив на руку плетенку с яйцами, она поддела пояс пальцами и на ходу оттянула шнурок мешка с драгоценностями. Женщина едва успела подставить руку, на которую подошедшая Варя опустила блестящее золотым боком толстое кольцо. — Это за птицу вашу. За одежду и помощь дочери.

Из распахнутого окна избы послышался веселый голос главы семейства:

— Говорил ж тебе, Баженка — схлопнешься, я молодку в жены пригляжу. Видно, услышал господь мои молитвы — саму Варвару Николаевну по морде отхлестала. Тащи с погреба хованки свои самогонные, помянем тебя, ловкую.

Сбитая с толку женщина пропустила его веселые слова мимо ушей, взгляд ее был прикован к золотому украшению, пальцы недоверчиво терли блестящие на дневном солнце рубиновые камушки.

— Этого сегодня не кормим… Ты с возрастной бабой не справляешься, с молодкой до гробовой доски дойдешь! Что стоишь, барыня, милости прошу к столу тогда, все собрались уже, новых не предвидится. И это… За тряпку-то прости, не признала.

Варваре бы отказаться, двинуться дальше, но в пустом животе протяжно заурчало, она согласно кивнула.

Лучше потратить час на трапезу, чем без сил растягивать дорогу на дрожащих ногах. Тем более, за еду она заплатила. Гибель храброй птахи пару рублей стоила, но никак не золотого украшения.

Какое-то время Бажена вертелась у сундука перед печью, пока к столу подтягивалась босоногая ребятня и глава семьи, представившийся Василием. Шесть детей. Варя с изумлением рассматривала каждого: последней девочке едва ли было больше трех, но она на равных со взрослыми заползла и уселась на высокой лавке, очаровательно сложив ладошки на затертой до белых пятен грубо сбитой сосновой столешнице.

Ульяна несла к столу широкую чугунную сковороду с пышными блинами. Во второй, поднесенной ее матерью, блестели жирными боками сдобренные маслом жареные боровики. В тишине зажурчала разливаемая по глиняным чашкам сыта[1].

Стоило сковородам опуститься на стол, а Бажене посадить младшую дочь на руки, протягивая ей кусок отломанного блина — все накинулись на еду. Не разбирая на аккуратные порции — прямо из сковород. Руками.

И она поступала точно так же. Облизывала перемазанные жиром пальцы, поспешно скручивала блины, начиняя их грибами. Едва не давилась, глотая целыми кусками. Неужто она так оголодала за тревожные недели? Или это был результат траты колдовской силы? Сколько еще ей предстоит понять и выучить?

Бажена осуждающе покачала головой, подливая ей третью чашку сыта, вытерла тыльной стороной ладони заляпанную мордашку ребенка, оставляя на рукаве рубахи внушительный жирный след.

— А отощавшая-то, как волчица зимой… Поговаривали, что ты, барыня, уже к мужу с вещами перебралась, счастливо обустраиваешься…

Она не успела и слова сказать, как вмешалась утолившая первый голод и откинувшаяся спиной на печную стену Уля:

— Он ее до венчания снасиловал, а до того любимого на дуэли сгубил. Помните, матушка, говаривали на днях, что художник стреляться с самим Брусиловым изволил. Так вот, за барыню нашу они жизнями мерились.

Чаша с сытой опустилась на стол слишком резко, гулко. Ульяна, открывшая было рот для продолжения истории, резко его захлопнула, опустила взгляд на столешницу.

Язык, как помело, не иначе…

— Я надолго у вас не задержусь, позавтракаю и отбуду, не буду стеснять вас.

— Эки благородные слова, незнакомые приличному люду. Отбуду… Стеснять… — Василий облизал пальцы и потер острый кончик левой брови, хитро щуря глаза. — Расплатилась ты с нами хорошо, барыня, хотя мы свои, что скажешь, то нам делать положено. Крепостные, подневольные.

Голос его надломлено запнулся на последнем слове, а затем утих. Взгляд с тоской скользнул по большому выводку: не видать им свободы, слишком великую цену за вольную требовала матушка Варвары, не желая терять бесплатных рабочих рук. Во век из ловушки этой им не выбраться. А затем их детям. Детям детей.

— Обязаны, если сила за мной и власть, а не одна босоногая бреду, еще и беглянкой. Выбор свой я уже сделала, не барыня больше я. Лишь премного буду вам благодарна, если по приезду сюда солдат семейства Брусиловых вы про меня не вспомните.

Во время разговора сковороды почти опустели, в кувшинах не осталось сыта. Варя поднялась, аккуратно убирая на стол пару крупных блинных крошек с юбки.

— Мне пора. Ульяна, покажешь дорогу заброшенному тракту?

Девушка суетливо кивнула, пытаясь запихать за щеку больше, чем половину широкого блина, поднялась следом. Варвару окликнул мужчина.