Моя. Лишь моя.

А где-то среди бедно обставленных комнат больницы на окраине губернии, с громким, почти девчачьим визгом вскочил на скрипящей кровати Димитрий Жербин, в вещи которого Брусилов перед прощанием вложил ведьмин мешочек. Засуетились, закричали медсестры, в коридорах раздался топот — вещи доставленного неизвестного с улицы горели зеленым пламенем.

[1] Кукольный театр, состоящий из двухъярусной сцены-ящика.

Это был сон. Яркий, окруженный солнечным светом и оглушающим птичьим пением. Варвара поняла это сразу, как только увидела бегущую по тополиной аллее черноволосую девчушку пяти лет. Пряди развеваются, ночная рубаха высоко задрана вверх, позволяя увидеть разбитые колени, а в фиолетовых глазах такая громада восторга, что сердце невольно замирает, тоскливо бьется о ребра.

Барыня не помнила этот день, но, вне всяких сомнений, он был — слишком ярко все, знакомо. До рези, до спертого в груди дыхания.

Ее маленькая копия воровато оглянулась, прежде чем нырнуть в заросшую часть сада — после того, как матушке привезли новые сорта роз, у садовника изрядно поубавилось времени, привередливые красавицы не желали приживаться на незнакомой земле, а Настасья грозилась спустить с крепостного шкуру, ежели спасти розовые кусты не удастся. Вот и заросли понемногу окраины у их усадьбы, подернулись белоснежной вязью вьюнков, робко приподнялся по беседкам девичий виноград.

Ей всегда нравилась эта часть сада — нянька искала там в последнюю очередь, видно полагала, что соседствование с лесом отгонит Варвару от тех мест. А оно, напротив, манило. Шагая следом за ребенком, Глинка неловко засмеялась, когда от резкого щелчка ветки та припала к земле, как гусыня вытягивая шею, чтобы разглядеть источник шума.

Заяц. Крупный, отъевшийся за богатое на зелень лето, всем хорош — и лоснящейся шерстью, и бусинками-глазами, да только одна беда — левое ухо сломано и опущено вниз, болтается. Неказисто, вызывая жалость и желание приласкать. Исход был ясен, такому необычному очарованию поддалась бы и взрослая Варвара, что уж говорить о ребенке? Серый трусишка любопытно дергал носом, внимательным, почти человеческим взглядом наблюдая за ребенком. А затем неспешно направился к окраине леса, ребенок крадучись двинулся следом.

Через первые пышные кусты папоротника и колючий малинник, пока вокруг творились чудеса. Россыпью бросались под ноги лесные ягоды, уводили другими тропами — прочь от странного проводника. Остановись и наешься до отвала. Да только барской дочке, привычной к сладостям и ягодам на столе, интереснее был зверек. И она упорно перешагивала блестящие россыпи черники, марала босые ноги земляничным соком, шагая к непролазной чаще.

Совсем скоро дневной свет приглушили пышные лапы сосен и листва вековых дубов, девочка то и дело подпрыгивала с тихим оханьем — пятки начали колоть шишки. А в груди Варвары разгорелась тревога — разве раньше она забредала так далеко? Правда ли существовало подобное воспоминание и отчего она все позабыла?

Вдали показался просвет, и тогда заяц припустил вперед что мочи, заставляя сорваться на бег и девчонку.

— Чтоб тебя леший давил с твоими картами…

— Ты сейчас чьим именем надругался, опенок грызеный?

Чем ближе была поляна, тем громче становилась перебранка. В странных, низких голосах говорящих скрипели дубы и свистел ветер, пускающий дрожь по листьям. Тревога всколыхнулась, поднялась ледяным колючим комом к горлу, барыня ускорилась, попыталась схватить ребенка за широкий рукав ночной рубашки.

Не выходи, там не люди.

Но пальцы поймали вязкую пустоту. Варвару повело вперед, запнулась о вынырнувший корень нога, заставляя выкатиться вперед кубарем. Чтобы, поднимаясь, увидеть странную картину.

Лешие. Два смутно напоминающие людских силуэта, покрытых корой и молодыми листьями. Они сидели прямо на сырой земле, вызывая у поднимающейся барыни всплеск животного ужаса. За себя саму — ту, маленькую, смело шагающую вперед к Хозяевам Леса.

— Чьим, чьим, своим и ругаюсь. Захочу, заверну такое, что листья у тебя посохнут!

Блеснула яркая зелень в глубоко спрятанных глазах и один из нечистых, ликуя, шлепнул карты на землю.

Карты? Изумленно открыв рот, Глинка уставилась на грязную стопку помятых и давно отсыревших кусочков плотной бумаги. На некоторых из них едва различался рисунок — заляпанные ягодным соком, выглядели они жалко. Немудрено, учитывая, в чьих руках они находились.

— Вот так тебе, словоблуд. Вот. Так! — Следом шлепнулась очередная карта. Загомонил вокруг лес, забеспокоился. И здесь маленькая девочка громко чихнула, вытирая аккуратный нос тыльной стороной ладони.

Тишина наступила такая, что в первый миг барыне показалось, она лишилась слуха. Две косматые головы медленно, невероятно медленно повернулись в их сторону.

— Вот те на. Человечек.

— Какой тебе человечек? Дите. Глядит на нас, понимает чтоль?

Готовая чихнуть второй раз малышка забавно фыркнула, закатила глаза. И, копируя поступь отца, сложила руки за спиной, направляясь к ним деловым размашистым шагом.

— А отчего мне не понимать вас, дедушки? Папенька говорил, ругаются во время игры люди дурно воспитанные и несдержанные. И вообще, гиблое это дело, давеча граф, папенькин знакомый, акр земли потерял за игорным столом. Вы тоже на землю играете?

— Ущипни меня за сук… Ведьмовской отпрыск, да какая чудная, погляди. — Один из нечистых поднялся, в два широких шага оказываясь перед ребенком присел на корточки. Молодой совсем — листва нежная, тело мхом не поросшее, да и голос той силы не набрал, которой его соигрок хвастался. Сучок-палец подцепил прядь волос, пока девочка с любопытством вглядывалась в два горящих-огонька глаза. Маленькая Глинка беспечно потянулась вперед, прихватывая сук-нос, потянула на себя. — Погляди-ка, погляди, да нахрапистая какая, где бы видано…

— Барская-то дочь, сюда частенько тайком хаживает, все к охотничьим силкам примеряется. Ох и хлестала ее нянька раз крапивой, всех воробьев мне распугали. — Раскатисто расхохотавшись, поднялся и второй, подошел ближе, поднимая ребенка за трещащий ворот рубахи, чтобы удобнее перехватить на руки. — Прав твой папенька, дурное дело карты, да только в руках мимозыри[1]. Сосед мой со своего колка[2] всех зайцев уже проиграл, тепереча отыгрывается…

— Так отыгрался уже! — Добродушно отсмеиваясь, молодой леший пожал пушистыми плечами, поднимаясь на ноги. — Вон, косых до нового дома погоню.

Девочка обеспокоенно заерзала. Взгляд светлых глаз заметался по сидящем на поляне зайцам, а затем быстро начал заволакиваться поволокой слез.

— И этого с ушком ломаным? Всех заберешь? — Забывая о том, что сидит на руках у незнакомой нечисти, она с беспокойством разглядывала зелень горящих глаз, медленно оттопыривая дрожащую нижнюю губу.

— Всех, что на поляне. Проиграны они… А чтой-то ты, это… — Затих скрипучий голос, где-то взвилась в небо и истерично затрещала сорока.

— Плакать будет, что, не видел ни разу? — Второй пожал плечами, потряс мелкую барыню вверх-вниз, как матери колыхают зашедшихся младенцев. Видно было, что успокаивать он не обучен, а детский вой слушать не охоч.

— Дедушка леший, не забирай заек из дома, их детки ждут, ма-а-мыы… — На последнем слове голос ребенка перешел в протяжный тонкий вой, а сама она потянулась всем телом к озадаченному лешему. Хозяин местного леса ловко сбагрил ее к победителю на руки, добродушно хохоча. Подлил кипятка:

— Детки без мам с голоду помрут, мамы от горя на еду не взглянут и следом отправятся, на небе увидят своих маленьких…

— Что ты пень трухлявый мелешь… — Перехватывая воющего ребенка, Леший закряхтел, опустился на землю. Барыня не отстала, прижалась щекой к коре, пачкая ее слезами и слюной на равных. Тряслось, содрогалось маленькое тельце. — Да не трону я их, детеныш человеческий, пусть дома кукушкин клевер[3] жрут… А с тобой, окаем[4], играть больше не сяду и дорогу в мой лес забудь…