— Шаг за шагом к чужой гибели, разрушая жизни, покрывая свою тропу кровью невинных. Не его ведьма. Не его солнце. Проклятие. Отданная зверю, его отвергающая. Протяни руку, возьми силу, окрепни, вырасти…

Варя выбралась на островок суши и захлебнулась в ужасе. Впереди — тело Грия. Широко раскинутые руки, мирная улыбка, которую она так нежно любила. Пустые глаза смотрят в затянутое тучами небо, в них больше нет света.

И она утонула в этой бездонной боли, побежала вперед, царапая и пробивая ступни мелкими ветками. Все вокруг в крови, в брусничных ягодах. Пальцы Грия холодные, окоченевшие, их больше не согнуть, не переплести привычно руки. И Варвара воет раненым зверем, сворачиваясь у ледяного бока. Больше не слышно его дыхания.

Мгновение. Он растворяется. Мираж. Дымное облако. Вот Грий был, и теперь она чувствует рядом лишь пустоту, озадаченно распахивает глаза.

Все вокруг переменилось, теперь Варя стоит на коленях. Будто кукла в вертепе[3], умело переставленная в другие декорации. Впереди — высокий отвратительно желтый дом в два этажа, кругом — широкий болотный остров. Рядом мирно паслась косуля, какие боги занесли её на скудную бесплодную землю? Вскинула безрогую голову, во влажно блестящих глазах Варино отражение: перекошенное страхом лицо и глаза. Не фиалковые, нет, в них горит огонь преисподней — плещется в ярко-красном, мешается с золотом. Испуганное животное ринулось прочь, высоко вскидывая изящные ноги и, соскальзывая с узкой кочки, рухнуло в топь. Почти с головой. Раздался жалобный вопль.

— Нет спасения их душам, обреченные. Каждый шаг — кровь, каждый вздох — смерть.

Варя побежала вперед, стремясо помочь, но животное слишком быстро исчезало под водой. Последнее, что она увидела, растягиваясь на безопасной почве, протягивая к морде пальцы — влажный грустный глаз, в нем страх перед неминуемой гибелью. Вскоре скрылся и он.

Барыня с трудом выкарабкалась, устало растянулась на влажной сырой земле. И тут же, вздрогнув, резко села. Рядом мужчина — неясный теряющийся в тумане незнакомый силуэт. Ещё немного пройти и она его рассмотрит. Но глаза, она так четко увидела его глаза… Глубокие, не карие, по-настоящему черные. Он улыбался, медленно опускаясь перед ней на колени. Варвара не сразу заметила страшную рану в животе. Под ногами снова спелая, налитая красными боками брусника, настоящие горы, в которых не сделать и шага.

«Уходи, я прошу, не гляди»

Дрожащая рука потянулась навстречу ему, а незнакомец разочарованно отвернулся.

И её выдернуло из сна громким воплем.

Не понимая, где находится, Варя с надсадным криком села. В сжатой от ужаса глотке першило. Смятые простыни пропитались собственным холодным липким потом. Сердце колотилось где-то в глотке.

Барыня упала ничком, перекатилась на живот и её вырвало на пол. Расширенными от ужаса глазами она глядела на темное пятно у кровати — из желудка Варвара исторгла крупные ягоды брусники.

А за дверьми поднималась, разрасталась суматоха. Оживал переполошенный дом.

Время близилось к рассвету, давно утихла гроза. Вот-вот снова наступит душное, удручающе вязкое утро. В висках пульсировала, свистела, как опускающаяся на спину розга, муторная тяжелая боль. Варя Сплюнула вязкую слюну и вытерла рот тыльной стороной кисти.

Дверь приоткрылась, в узкую щель просунулась голова Авдотьи. Весь её заспанный вид выражал сопереживание и жалость. Брови Варвары непонимающе сдвинулись к переносице. Она заставила ослабшее тело сесть ровно, подальше от зловонной лужи.

— Гляжу поднялись вы, барыня? Горе-то какое, скончалась ваша бабушка. Подошедшая распахнуть окно служанка только поутру приметила.

[1] Разиня, дура на старославянском

[2] Бойкая на язык девушка

[3] Старинный кукольный театр

Аксинью Федоровну хоронить решили на главном Костромском некрополе близ Ипатьевского монастыря. Среди богатых родовых могил, с величественными белыми плитами, защищающими тела от осквернений и весенних паводков куда лучше, нежели слой земли. На могилах — громкие эпитафии скорбящих, вокруг — величественно возвышаются скульптуры нежно-печальных серафимов.

Варвара не видела дороги, мир вокруг затянуло белым туманом, она чувствовала дурноту и пустоту в груди, там, где полагалось биться сердцу.

Помнила лишь то, как вскочила с кровати и ринулась в бабушкину комнату с настежь распахнутой дверью. Мать уже стояла у кровати почившей, прижимая бледные руки к животу. Какие бы ни были их отношения — они любили друг друга. Извращенной, порою неправильной, лишенной нежности любовью. Но приключись беда — мать всегда стояла за дочь, а дочь за мать. И вместе они казались страшной, несокрушимой силой.

Было ли больно Настасье так же, как Варваре? Или горе матушки несоизмеримо огромно, несмотря на черствое загрубевшее сердце? Старшая Глинка не плакала. Сухие глаза раскраснелись, она часто промаргивала их, наклоняясь к сморщенным материнским рукам. Трепетно, как и подобает дочери, она сложила их на груди, пригладила скрюченные агонией пальцы, аккуратным касанием прикрыла выпученные от боли пустые запавшие глаза.

Мигом стерся увиденный во сне кошмар, забылись кровь и ягоды на полу собственной комнаты. Варя сделала несмелый шаг вперед, смаргивая злые слезы коснулась холодной дряблой щеки, наклонилась, поцеловала лоб.

Теперь Аксинья Федоровна принадлежит богу и больше не мучится. Им полагается быть благодарными.

Сколько себя в этом не убеждай, а едино пусто внутри, надсадно. Настасья продолжала игнорировать дочь, отправляла поручных с письмами в церковь и к знакомым семьям, подбирала последнюю одежду для собственной матери.

Варя задерживала дыхание, пока служанка до треска ребер затягивала корсет, принимала неловкое сочувствие крепостных, скиталась без цели по дому. Напряжение ощущалось почти физически, сводило скулы и тянуло жилы из тела. Вот мимо пробегают служанки с тазами для омовения, прячут глаза. В пристройке так надрывно зло голосит матушка, что её голос слышен во всех гостевых комнатах.

«Что за дурная манера молоко под печь пихать? Всё ваши привычки, кому велено прекратить? Нет здесь домовых, вы меня ублажать должны, хозяйку вашу! Евсей! Отсыпь кухарке три удара розгами, мочи моей нет с этой королобой[1] бабой!»

Сегодняшнему дню полагалось стать одним из самых тяжелых. В поисках утешения, ноги сами понесли её в комнату бабушки.

Варя помнила, как обнимали её теплые сухие руки, лениво раскачивая на кровати, когда очередной сон обращался кошмаром и она, задыхаясь, распахивала двери покоев Аксиньи. Помнила колыханки у самого уха, распутывающие волосы пальцы и запах дикой ежевики — терпкий, сладкий. Помнила, как в ветвях у окна заводила свою песню голосистая малиновка, а бабушка беззлобно ругалась на неё. Не так давно осина у окна иссохла, её пришлось срубить. Прекратила петь обиженная, потерявшая родной дом пташка…

Здесь стало смертельно тихо.

Все совсем неправильно, по-иному, в дверном проеме открытой двери были видны серые платки на склоненных головах. Крепостные девки омывали тело. Прозрачные ручейки стекали по бокам, с промокшего матраса на пол поразительно гулко падали капли. Бледные служанки крупно дрожали и нервно дергались от любого скрипа. Отдергивали руки с хлопковыми тряпицами так быстро, с таким облегчением, словно не омывали покойницу, а гладили вдоль гладкой чешуи смертельно опасную жирную гадюку.

Одели белоснежный саван, заметанный серебряной широкой нитью, расчесали седые, целованные луной волосы. И казалось, что она спит: мирная, расслабленная, стерлась ужасная гримаса агонии. Снова хотелось почувствовать её объятия и хриплый снисходительный смех. Ту неведомую силу, которая защищала Варвару от любых напастей, стоило очутиться в мирке, созданном этой маленькой комнатой и родной душой.

Забудется. Тело опустили в гроб, снесли по ступеням. Сиротливо опустела кровать, не пахло больше солнечной ежевикой. Выветрился и запах полыни, проводивший Аксинью в последний путь.