— Ты никогда не знала, что такое любовь… Я хочу вернуться домой немедля.

Слова Варвары больно царапнули, в груди стало тяжело, Настасья вздохнула.

— Ныне здесь твой дом. Я распорядилась, к закату перевезут все твои вещи, на следующей неделе вы сыграете свадьбу. Это все только для тебя, Варвара. Ты поймешь, когда появятся свои дети. Непременно останешься благодарной, когда с разума спадет пелена детской влюбленности.

Она ждала бурного протеста. Слез и проклятий, на которые дочь бывала щедра во время очередной незрелой истерики. Не было ничего. Кроме оскорбленного поражения в широко распахнутых фиолетовых глазах. Будто не веря собственному слуху, Варя сделала пару шагов вперед, удивленно приоткрывая губы. А затем рассмеялась. Ошарашенно, надломлено, как смеются арестанты перед тем, как сделают первый шаг на ступени к плахе.

— Значит так ты решила, матушка. Тебе меня совсем не жаль, значит и я жалеть не стану…

Тяжело было уходить, не заставив свое дитя услышать, принять действительность. Доказать, что это пойдет лишь ей на пользу. Но Варвара бы не услышала. Не в этот день. Не сегодня.

Спина Настасьи не дрогнула, она не сбавила шаг, когда тяжелое ведро полетело в узкое окно ванной комнаты. Окошко слишком маленькое, Варя не сумеет выброситься, лишь вымещает пустой гнев.

Раздался звон битого стекла.

[1] Домашняя прислуга, живущая в барском поместье.

[2] Короткие мужские штаны, распространенные среди аристократии Российской империи в 18 веке.

— Велики риски возникновения Антонова огня[1], ежели за раной наблюдать не должным образом. Ныне я выпишу вам лекарства, убедитесь, что барыня примется их выпивать вовремя. Рану надобно обрабатывать трижды за день, бинтовать нет нужды, больно это место у дам сложное… — Врач семейства Брусиловых задумчиво подергал себя за край коротенькой редкой бороды, поправил пенсне на носу и неловко прочистил горло, обращаясь уже к ней. — Можете одеваться, сударыня. Причина вашей лихорадки нам ясна, к концу месяца полностью оправитесь, лихорадка убудет со дня на день.

Варвара равнодушно затянула на плечи спущенную ночную рубашку и принялась ее шнуровать, не глядя на замершего в дверном проеме Самуила.

Он заметил ее жар, когда с боем и проклятиями попытался вытянуть в гостевую часть дома отужинать. Замер, словно кот у норы, пропахшей мышами, оценивающе прижал к ее лбу тыльную сторону ладони, а затем и вовсе попытался коснуться губами. За что получил звонкую оплеуху здоровой левой рукой. Не осклабился, не принялся посыпать ее угрозами — равнодушно растер горящую скулу и снова повернулся к ней. Грубые руки задрали волосы, взгляд мужчины тут же зацепился за наливающийся лиловый синяк у ключицы. Полезть под платье, которое сенные девки нашли в пустой комнате его матери и поднесли Варваре, он не осмелился. Задумчиво кивнул и, громко хлопнув дверью, вышел из спальной комнаты. А через пару часов вернулся с врачом. Первым, что услышала взвинченная клокочущая раздражением Варвара стала угроза — ежели она не позволит осмотреть себя по доброй воле — он стянет с нее жалкую тряпку не тратя время на крючки и жемчужные пуговицы. Тогда юной барыне придется ходить в одном исподнем, пока ее вещи не будут доставлены в поместье Брусиловых. Он поиском нового платья не озаботится.

И она смолчала, равнодушно разделась, спуская ночную рубаху, слушая сетования старого врача с мелко дрожащими на ее коже руками.

«Изумительно, как вы способны передвигаться с такой болью, Варвара Николаевна».

«Чудеса, да и только. С такою выносливостью рождение дитя покажется вам легкой прогулкою».

Не говорить же ему, что изорванная в клочья душевной болью, телесной она не чувствовала.

Не смотрела на лиловый кровоподтек, разукрашивающий кожу от шеи до пупка — вдоль шла лопнувшая, лохмотьями подвисшая кожа. Должно быть, когда она падала с лошади, умудрилась размозжиться.

Ключица оказалась сломанной, раны подшить не удалось бы, а тугое бинтование всего тела — вещь сомнительная и совершенно неблагородная. Оставались просторные свободные одежды и пожелание покоя с грудой дурно пахнущих отваров и настоек. Брусилов глядел на нее с напряженным раздражением. Замирая, сжимал и разжимая пальцы. Задавал десяток сухих вопросов, кивая на каждое наставление врача. К тому моменту, как доктор собрал свои инструменты в широкую сумку из телячьей кожи, Самуил подловил пробегающую мимо сенную девку и велел принести ужин в свои покои, накрыв на две персоны.

— Берегите, себя, барыня. — Уважительно склоненная голова врача, она лишь коротко кивает в ответ и отворачивается к окну. Вовремя — на аллею въезжает два экипажа ее собственного семейства. Начинается монотонная выгрузка сундуков. Следом, воровато оглядываясь, прижимая к себе грязный сверток, из одного из них вынырнула Авдотья. Засеменила к ступеням поместья и вышедшему навстречу домоправителю. Напряженная, трусливая.

Варвара поспешила к дверям.

— Куда собралась? — Его выцветший голос окликнул уже у ступеней, заставляя замереть, напряженно цепляясь за перило.

Брусилов так и остался стоять у дверей, небрежно прислоняясь к стене. Будто поджидающий озлобленный цепной пес, мечтающий вцепиться в чужую ногу. Варвара едва повернула голову, цепляясь периферией зрения за недовольно прищуренного мужчину.

— Моя служанка поднимается, мне надобно с ней обговорить.

— Дойдет, тогда и обговоришь. Не заставляй меня запирать покои на ключ, вернись в постель, Варвара.

— Чтоб тебя черти забрали… — Ногти судорожно царапнули по гладкому дереву, и она резко развернулась, прожигая его ненавидящим взглядом. До дверей не шла — летела. Не чувствуя боли или усталости, не ощущая жара. Ярость горела сильнее.

Брусилов криво усмехнулся, когда она хлестнула воздух у его локтя развевающимися черными прядями. И громко хлопнула дверью.

Имели бы ее слова силу…

Скользнув в постель, Глинка нервно сминала, перебирала в пальцах горячие простыни. Слышала, как неспешно он задает вопросы запинающейся, неожиданно растерявшей всю смелость Авдотье.

Она отравит его чай, видит бог, она найдет чем. Будет надобно — выпадет в окно и, ежели выживет, наберет в полях спорыньи.

Наверное, прошло тысячу лет, она успела раствориться в тягучем и вязком времени, погубить себя неожиданно разгоревшимся беспокойством.

И дверь отворилась.

При себе у Авдотьи не было никакого свертка. Варвара непонимающе нахмурилась, глядя на пустые руки. А затем взгляд поднялся выше, уперся в неожиданно раздавшуюся, как у девки на сносях, талию. И все встало на свои места. Удивление лизнуло загривок, заставляя поддаться вперед, игнорируя разрывающий укус боли. Что пришлось так старательно прятать от чужих глаз?

Увидев ее, служанка нервно всхлипнула, ринулась вперед почти бегом, упала на колени у края кровати.

— Что же с вами сталось, госпожа, графов сын сказал, что вы едва ль не при смерти. Что надобно мне вашими вещами распорядиться и тотчас вон с комнаты идти. Как же так, кто ж вас так… — Горячие пальцы откинули за спину волосы, потянули вниз широкий ворот рубахи, обнажая лиловую ключицу. Авдотья закусила губу, на зеленые глаза навернулись слезы. И столько живого беспокойства, столько переживаний отразилось на обезображенном мукой лице, что внутри Варвары что-то шевельнулось, не позволило отбросить девичьи руки. Она устало откинулась на подушки, до боли закусывая губу, чтоб не разрыдаться.

— Не спасла его. Не успела. Только лошадь хорошую сгубила, жаль, что себя не до конца порешала.

— Что вы такое говорите, Варвара Николаевна? Упаси Господь. Что до господа бога, да простит он мою грешную душу… — Высокий голос Авдотьи перешел на боязливый шепот, пальцы отстранились от рубахи хозяйки, оставляя отголоски тепла. — Матушка ваша негодовала, всю комнату покойной Аксиньи Федоровны собственноручно с ног на голову перевернула. У меня про записи ее допытывалась, брали ли вы.