Как пить дать, приворожила к своей Настасье барского сына. И родится в том союзе силы людской и ведьмовской не меньшее, чем настоящее чудовище.

И родилась Варвара. Отцовская копия: длинноногая, широкоскулая, всё детство служанки посмеивались над неказистым тонкокостным вороненком. Где в таком тельце завестись пышному женскому здоровью? В каких чреслах погодя вынашивать барских дочерей и благородных наследников? Да только замолкали они, стоило Варе обернуться на нестройные смешки и шепот. Глаза. Унаследовала она от бабки своей ведьмовские глаза, так решили все сразу. Не алые, нет. Пронзительно-сиреневые, в яркой радужке которых глубоким пятном сиял черный зрачок. Погляди дольше — затянут в черный омут, закружится голова. Нечеловеческие, видно ж сразу. Колдовские.

Вспомнились бесовские силы их рода женского крепостными сразу, как только матушка выделила опочивальню для Аксиньи Федоровны. К Варваре намертво прикипело прозвище ведьма-барыня, тайком произносимое во время тяжелой крестьянской работы.

Да только ей едино было, пока никто в глаза подобное сказать не осмелился. Трусливо прятали взгляд, опускали головы, с замиранием слушали. С неё и этого достаточно.

Варя знала, что слово её ненарушимо, что власть в Поместье оспорить никто не сможет. Это вливалось в неё с молоком, об этом шептала мать вместо сказок на ночь: умей распоряжаться своею силой и умей склонить голову перед силой тех, кто добился большего. Подстраивайся, будь мудрее, хитрее, не забывай, что власть женщины в её коварстве.

И она понимала, слушалась, не смела возразить. Кроме одного раза, когда материнское слово оказалось слабее душевных терзаний. Потому что иначе жить было страшно и тошно.

В холодной комнате Аксиньи Федоровны так едко пахло полынью, будто каждую ночь здесь жгли из неё кострища. В углах клубились дымные тени, трусливо отдергивали щупальца от маленького распахнутого настежь окошка, словно жалкие крохи солнца из-за плотно задернутых штор смогли бы их разогнать.

Бабушка выглядела совсем худо. Алые глаза стали почти карими, потемнели, подернулись мутной пленкой. Её не мучали ни лихорадка, ни кашель или бред, но Аксинья чахла. Запали морщинистые щеки, поблек белый густой волос, путаясь в колтуны да неровные космы. Вынужденная притаиться за раздевальной перегородкой Варвара решила, что непременно велит раздать по три удара розгами каждой служанке, допустившей такой вид драгоценной бабушки. В полынную вонь вплетался другой аромат, приторно-сладкий, чем-то страшный, от него волоски приподнимались дыбом, хотелось забиться в угол и отчаянно разрыдаться. Варвара держалась. Плотный воздух с трудом протискивался в легкие, сердце испуганной птицей трепыхалось в груди, стучало так быстро, что темнело перед глазами.

В один миг она держала слабые руки бабушки в своих, трепетно сжимая прохладные пальцы. А в другой мышью таилась в темноте, зажимаясь в прикрытый бордовой перегородкой угол. В полумраке различалось лишь изголовье кровати и кусок высокого резного кресла, в котором сейчас устроилась матушка. Пальцы нервно подрагивали, поглаживали отполированный резной подлокотник. В голосе — мрачная решимость.

— Мне сорока на хвосте принесла, маменька, что дочь моя в твою комнату зачастила без спросу. Моего наказа не слушается. Для чего она вам? Разве не с кем коротать свой досуг?

Аксинья хрипло засмеялась, по лодыжкам Варвары мазнуло невесть откуда взявшимся ледяным сквозняком.

— Губы да зубы — два забора. А удержу нету. Не врет твоя приставленная девка, заходила ко мне внучка, да давно это было, решилась снова проститься, исход моей жизни ей понятен. С кем мне досуг свой коротать здесь? Боятся меня твои служанки, за кресты хватаются да господним знамением крестят. Никто за руку не подержит, ежели не внучка. Красива наша Варвара, скажи? В самый цвет свой входит, в самую силу, как ты когда-то…

— Не смей. — Через стиснутые зубы змеиным шипением. А в голосе страх, чистый, как хрустальный ручей. Переливается, журчит. Варвара потянулась ближе к перегородке, бледные пальцы сжались на краю. Выглянула. Встретилась взглядом с насмешливо искрящимися алыми глазами. Бабушка тут же отвернулась, не желая её выдавать. — Я тебе столько девок прислала, выбирай любую, коль желаешь. А хочешь, мужика пришлю? Кого-угодно, только Варвару мою не тронь, для неё другая судьба уготована, слышишь? Не смей травить её этой проклятой богомерзкой ересью! Не твори с её судьбой то, что сотворила с нашими. Не сила это, слышишь? Проклятие. Не губи кровь от крови своей.

Руки на кресле напряглись, побелели вцепившиеся в подлокотники пальцы, и Настасья поддалась вперед, почти нависла коршуном над беспомощно распластанной по подушкам уставшей женщиной. Варваре бы выйти из убежища, одернуть родную матушку, да только тело парализовало непонятным животным страхом. В глазах бабушки померк насмешливый огонь, улыбку стерло с узких губ. Там загорелось что-то другое, не рассмотреть из своего угла, но что-то темное вскинуло свою голову в глубине старушечьих зрачков, заворочалось. Мать отпрянула, с тихим шелестом платья впечатались лопатки в высокую спинку кресла. Когда переменился голос Аксиньи, тугой узел беспокойства заворочался внизу живота.

— Позабыла ты, Настасьюшка, как яд тот вывел тебя в люди. Запамятовала ты, какой ценой получила драгоценного мужа и пуховую перинку под спину, забывая о мозолях на ладонях? Так я напомню, чтоб благодарной до краёв своих стала. Моя это заслуга, и краса твоя — моими стараниями выделана. Я тебя создала такою. Твои высоты, твои радости, даже дочь твоя — богомерзких деяний итог. Не забывайся, Настасья.

— Как и вы, маменька. Ежели настоятельного совета моего не слушаете, я запру вас в комнате. И велю до смерти запороть каждую, впустившую мою дочь или на миг позабывшую в ином месте ключ.

Зашелестело мягкое платье поднимающейся женщины, Варвара отпрянула обратно за ширму. Семь быстрых ударов сердца, бьющих в голове колокольным набатом. И дверь прикрылась, в тяжелом замке щелкнул поворачиваемый ключ.

Они вместе молчали. Бабушка думала о своем, наблюдая за петляющим полетом соринки в солнечном луче, Варя пыталась отдышаться. Позволила себе упереться руками в коленки, сгибаясь под тяжестью неожиданного облегчения, шумно выдохнула, облизала пересохшие губы.

— Натерпелась, Варенька? Коротать тебе теперь часы со старухой взаперти, пока служанки ужин не поднесут. Недолго мне совсем осталось, до того часа уже и не дотяну. Страшно, что смерть мою увидеть придется, неприглядной она будет.

— Что же вы говорите такое, бабушка? — Варя резко выпрямилась, от перемены положения повело в сторону, заставляя опереться о стену прежде, чем направиться к креслу у кровати. — Расскажите мне, бабушка, о чем вы речь вели? Почему на самом деле мне сюда ходить недозволенно?

Аксинья поманила к себе пальцем, заставляя опуститься на колени перед кроватью. Руки уперлись в холодные, выбеленные долгими стирками простыни.

— Страшится она силы той, что нам по праву отдана. Боится, что не совладает, отреклась, и тебя в клетку золотую запереть надеется. Для неё это лучший исход, выше уже и не чаять. Так боится, что девок одну за другой шлет, то чернобровую, то светлоглазую, будто какая-то из них той силы достойна, того могущества и власти. Будто скину я с себя тот груз, как собака хвостом от подросшего щенка отмахивается. А ты достойна, Варвара, слышишь? Зря боится Настасья, дух твой крепок, не сломишься, не одичаешь. Сила та крылья дает, страшные, черные, да только расправишь их и она тебя к небу поднимет, возвысит… В твоей крови она, давно тебе дарована. Боится мать твоя, что коснусь я тебя перед отходом, да только дело давно сделано, с рождением твоим это предписано, в крови звериной читается, вое волчьем слышится. Слышишь? Она бурлит в тебе, зовет… — Голос Аксиньи стихал, замедлялся, последние слова бабушка едва выговорила в подставленное к самым губам ухо. Шепот не грел — жег железом. Уставшие глаза моргнули и прикрылись, дыхание Аксиньи Федоровны выровнялось.