Мир несправедлив. За добро не всегда отплатят тем же, а за зло не накажут, ежели у него сильнейшие покровители. С этой суровой правдой Варваре пришлось столкнуться в неполные восемь лет.

Низенькая лошадка, подаренная матушкой на именины, беспокойно гарцевала под искусно отделанным седлом, звенела закушенная уздечка, из ноздрей в морозный воздух вылетали плотные клубы белого пара.

В сажени от неё на белом хрустящем снегу, широко раскинув руки, лежала молодая красивая женщина. В грубой шерстяной накидке иссини-черного цвета, на ней так сразу и не приметить четырех дыр от вил. Пронзительно-голубые глаза пусты, упираются в бескрайнее хмурое небо. А вокруг так красно, так красно… Алая лужа слишком велика, от нее еще идет слабый пар, в воздухе стоит ядреный запах железа. Рот мигом наполнился слюной. Варвара испуганно всхлипнула.

— Ох что же это, Николай Митрофанович, творится-то такое? Убили девку, убили! — Подручный батюшки спешивается, быстрым движением снимает её с лошадки и прижимает лицом к плотному вороту тулупа. — Не глядите, Варвара Николаевна, не глядите туда…

— Сказано было тебе, забирать её в поместье, куда ребенка привез?! — В отцовском голосе звенит злая сталь, да только её это не испугает больше нынешнего.

Перед широко распахнутыми глазами образ мертвой женщины, а рядом широкоплечий мужчина с вилами. Стоит, скалится, а глаза злые и безумные, что у пса бешеного.

Вокруг охает и ахает народ, но говорить без разрешения посмурневшего барина никто не отваживается. Бледные молодые девки жмутся друг к другу, отступают ближе к избам. А мужики сочувствующе цокают и тихо сплевывают горькую слюну, отводя глаза от остывающего трупа.

Дикий крик встретил их на подъезде. Впервые за долгое время батюшка нашел время на прогулку с нею. Вот уж где радость была у Варвары — ни вдохнуть, ни выдохнуть. С отцом всегда было спокойно: неспешная уверенная речь и горячие обнимающие руки. Рядом с ним не сковывало смущение, как порою бывало с суровой и требовательной матушкой. Николай Митрофанович говорил не об уроках и её заслугах, батюшка всегда интересовался её душевным самочувствием, благодушно слушал о чаяниях, надеждах и наивных детских мечтах.

В эту прогулку Варвара с таким самозабвенным восторгом говорила о своем первом детском бале, что не заметила, как лошади их дошли до ближайшего села Калиты. Среди морозных сверкающих под полуденным солнцем просторов уже вырисовывалась аккуратная неприметная церквушка. С последним колокольным звоном раздался душераздирающий женский крик. И отец послал галопом лошадь, велев ехавшему чуть одаль подручному отвезти дочь обратно в имение Глинка. Несколько мигов девочка наблюдала за тем, как искрящими брызгами разлетается снег под подковами гнедого скакуна Николая Митрофановича, а затем она отправила следом свою низенькую лошадку. Быстро. Так, что холодный воздух заперло в груди, а в ярко-красные щеки впился кусачий ледяной ветер. Сзади закричал подручный Агап, резво нагнал конским галопом, но перехватить поводья из ее рук не отважился. Сломай барская дочка шею и его бы обезглавили.

Как же сильно она пожалела, что ослушалась отцовского наказа.

— Не гневайся барин, одолжение народу сделал, ведьму я местную прибил. Жене моей отраву продала, чтоб та дитё ни в чем неповинное сбросила. — Мужик низко склонился, выпуская древко вил из рук. Из толпы послышался визгливый женский крик:

— А как же твоей жене к ней не идти, ты двенадцатого подряд окаянный заделал, впроголодь детишки живут, одну рубаху друг за другой донашивают, а ты всё приростком думаешь!

Того переменило, резко разогнувшись, он было дернулся к толпе:

— Твоё ли дело, Фекла?! Аль сама к ней на причащение чаще, чем в церковь бегала?!

— А ты теперь её ребятёнка доглядывать станешь? Сделал он сиротой мальчишку, барин, взял грех душегуб на душу свою черную!

Зашумел, заволновался люд, а над этим ропотом ледяной злостью пронёсся голос Николая Митрофановича.

— Кто право дал тебе её судьбу решать?! Что с бабой своей совладать не смог, то не её заслуга. — Мужик снова дернулся вниз в испуганном поклоне, а отец повернулся к подручному. — Коль уж тут, то скачи, Агап, за исправником. Варвара уже все разглядела, так пущай понимает, что за каждое деяние воздается при жизни или в посмертии. Пущай знает, что крепостные опасны и жестоки, коль распускаются, с ними строгостью надобно.

Подручный спустил её с рук, нервно пригладил растрепанную бороду и резво вскочил в седло. Лошадь испуганно всхрапнула, дернулась от тела, но послушалась твердой руки и скоро набрала нужный темп. Варвару же батюшка примостил перед собой в седле, продолжил разговор.

— Где ныне её сын?

Выкрикивающая из толпы женщина вышла вперед, склонилась, из-под шерстяного платка выскользнула темно-русая коса, чирикнула кончиком по сугробу.

— Так заперли его, барин, наши мужики его в конюшнях закрыли, жалко хлопца, да только что ж уже поделать. Дело сделано, ежели он на вилы да топоры полезет, ничем хорошим не обойдется.

— Привести его. — Коротко, властно, прижимая к себе дочь, барин снова повернулся к душегубцу. — Снимай тулуп, да накрой тело. Рожу не криви, моли Господа, чтоб ты до святок дожил. Будь на то лишь моя воля — обезглавил и дело с концом. Повезет тебе, дурень, ежели в ссылку отправить изволят.

Тот запыхтел, покраснели уши, а верхнюю одежду снял, швырнул, не глядя в сторону мертвой женщины.

К коням уже волокли выдирающегося из мужицких рук тощего парнишку. Худой волчонок, в потрепанной разорванной одежде и налитым синяком от виска до уха, видать в перепалке с селянами ему здорово досталось. Но их больше, а у простого люда все решает сила. Черные колодца глаз, остроскулый, длинный, он был немногим старше её самой. Скорее всего сироте было лет двенадцать, не больше. Голос еще не надломился, не налился силой и грубостью. Но ноты… Пропитанные гневом и таким звериным отчаянием, они жгли, заставляли душу тревожно ворочаться.

— Будьте вы прокляты ироды! Каждого загублю, никого не пощажу! Что ж вы за звери такие?! Нелюди!

Он давился собственными хрипами, задыхался. А затем взгляд мальчишки наткнулся на тонкую кисть, выглядывающую из-под выделанной овчины. Сирота запнулся и расплакался. Молча, просто потекли слезы по перемазанному кровью и грязью лицу, прочертили бурые дорожки, срываясь с по-девичьи острого подбородка. Сердце Варвары защемило, забило тупой ноющей болью.

Впервые она увидела смерть, все казалось неправильным, диким. Будто уличный кукольный театр в искусно вышитых тряпицах. Сейчас все захлопают в ладоши, и женщина обязательно поднимется. А она все не вставала. И не встанет уже никогда.

— Верно говорит мужик, ведьмой твоя мать была?

Промолчал, глянул на барина исподлобья и упрямо зажал губы, вытирая покрасневший нос рукавом. Николай Митрофанович только нахмурил брови.

Из толпы услужливо понеслись непрошенные ответы:

"Дык все умела она, барин, грудничков от лиходейки[1] да мужиков, хвативших после тяжкой работы от вырождения пупа[2] лечила'

«А к вашей барыне? К вашей барыне она-то ходила, головницу зашептать, коль врач помочь не сумел»

«Всё она умела, нужды не знали, хорошей знахаркой была»

«И Якова ж научила, он сегодня моей Каське сглаз поутру убрал, орала ж дурниной с вчерашнего полудня»

«Да, не забывала про хлопца своего, достойным приемником растила…»

— Так что ж вы стояли, когда она бегством спасалась да помощи просила?! — Взлетело к небу с отчаянным хриплым криком облако густого пара, парнишка снова попытался выдраться из хватки мужиков. И они разжали руки. — Маменька, не успел. Как мне жить без тебя-то, моя маменька…

Он упал на снег, пополз к прикрытой матери, выскуливая проклятия через горькие слезы. Сбросил тулуп, положил её голову на колени, нежно, трепетно проводя дрожащими пальцами по бледным бескровным щекам.