— Учебных стрельб, к сожалению, не будет, — сказал он. — Зато у вас появится возможность пострелять сразу по живым мишеням.

Должно быть, они в отчаянии, если пытаются насытить линию фронта таким сбродом. Из двух десятков человек в автобусе настоящих солдат могло получиться лишь двое или трое, в зависимости от того, перестанут ли у Гийома в ближайшие сутки трястись руки.

— Автомат должен стать не просто вашим спутником, но лучшим другом, — разглагольствовал сержант. — Друзей у вас на фронте будет не так уж много. Практически, их можно пересчитать по пальцам одной руки. Итак, кто ваш лучший друг, воины?

— Автомат, — вяло отозвались «добровольцы».

— Не слышу, — сказал сержант. — Лучшего друга надо чествовать громко. Кто ваш лучший друг, воины?

— Автомат! — гаркнули мы. Я тоже присоединил свой голос к остальным, просто потому что понимал, что иначе сержант не отстанет.

— Вторым вашим лучшим другом на фронте станет сержант Оливье Дювалл, — продолжил он. — И обращаться к нему стоит, всегда добавляя в конце слово «сержант». Это понятно?

— Так точно, сержант!

Черт побери, он что, попытается впихнуть в эту поездку весь курс учебки, которого у нас уже не будет?

— Есть вопросы?

— У меня есть вопрос, сержант, — сказал Гийом. — А нам дадут оружие в руки или придется добывать его в бою?

— Не сомневаюсь, что ты готов душить узкоглазых голыми руками и зубами рвать им горло, рядовой, — добродушно сказал сержант — Но оружие вам все-таки выдадут. Не все же такие машины убийства, как ты. Получите его, когда мы прибудем на место. Еще вопросы?

— Насколько все плохо, сержант?

— Это не твоего ума дело, рядовой, но я отвечу, — сказал сержант. — Противник в нескольких местах имеет тактический успех, и наша цель — не дать ему этот успех развить.

— Нам конец, — пробормотал Гийом.

Сержант Дювалл покончил с рассказом про оружие и начал читать нам лекцию про рытье окопов. Значит ли это, что основная линия обороны уже прорвана и нам придется встречать врага на не обустроенных позициях? Расклад явно был не в пользу канадцев, но когда было по-другому?

Имперцы перешли в наступление, подумал я. Означает ли это, что они сумели совладать с теми ограничениями, что сдерживали их раньше? Или просто решили идти вперед, не считаясь с потерями?

Судя по тому, что пожар уже разгорелся, первые спички были брошены в то время, когда мы с Женей еще пересекали Атлантику. Почему цинты сменили стратегию? Они что-то узнали? Или бессмертному императору просто надоело слушать отчеты о том, как его войска героически стоят на месте, не в силах уничтожить последний на планете очаг сопротивления?

По зрелом размышлении я решил, что быть героем-одиночкой мне решительно не нравится. Трудно действовать без информации, без поддержки, без прикрытия, без базы… Даже этим парням, движущимся навстречу своему первому, и, вполне вероятно, последнему бою, было проще, чем мне. Им хотя бы объяснят, что делать, куда бежать и в кого стрелять.

Хотя они были обречены, я им даже в какой-то степени завидовал. У них было, или, точнее, должно было вот-вот появиться то, чего я был лишен, когда умер в своем мире. Товарищество, боевое братство, принадлежность к чему-то большему, к чему-то простому и понятному, к чему-то… честному.

Меня все-таки готовили быть солдатом, а не шпионом или диверсантом, и навязанная новым миром роль мне не нравилась. Я был вынужден ее играть, но все эти интриги, подковерные операции и необходимость лгать на каждом шагу мне претили.

Война на том уровне, на котором я в ней участвовал, была опасным, трудным, грязным, но понятным занятием. Перед тобой ставят боевую задачу, которую ты должен выполнить, и ты точно знаешь, кто твой друг, а кто враг. Интриги, предательства, заговоры и обманные маневры начинались уровнем выше.

Закончив размышлять о старых добрых временах в моем родном мире, я мысленно переключился на дела мира этого.

Женя утверждал, что брат Пит — коммандос, боец из какого-то местного спецподразделения. Возможно, так оно и было на самом деле. Мне показалось, что брат Пит имеет какое-то отношение к церкви. Само обращение «брат», его воротник, его татуировка на латыни, некоторые его фразы, обращенные ко мне… Был ли он рыцарем-храмовником, современной реинкарнацией тамплиеров? Может ли быть так, что оружие против демонов разработала церковь?

В этом предположении присутствовала определенная логика, но вполне могло оказаться и так, что я надумываю. У меня было слишком мало фрагментов, чтобы сложить из них общую картину, и я надеялся, что ключевой кусочек этой мозаики находится там, куда мы сейчас направлялись.

Я устроился на сиденье поудобнее и задремал под мерный рокот голоса сержанта Дювалла, выдающего новобранцам очередную порцию армейской премудрости.

Мы ехали всю ночь.

В четыре утра стали слышны первые раскаты далекой канонады, а небо на горизонте окрасилось всполохами взрывов. Для меня эта музыка войны была вполне привычной, но остальные занервничали. Спать уже никто не пытался, а в салоне автобуса повисло напряжение. Люди переговаривались шепотом, словно враг мог услышать их с такого расстояния и навести свои орудия по этим звукам.

Сержант Дювалл приблизился к нашему ряду и хлопнул меня ладонью по плечу. Ладонь у него была довольно тяжелая.

— Нам нужно поговорить, солдат.

— Так точно, сержант, — мы отошли в заднюю часть автобуса, туда, где место сидений занимали сваленные на пол тюки и коробки.

— Как тебя зовут, воин?

— Франсуа, сержант.

— Ты очень спокоен, Франсуа, — сказал он. — И ты слушаешь мои рассказы с таким видом, будто все это уже знаешь и тебе это неинтересно. Из этого можно сделать два вывода. Либо ты в ступоре, совершенно оторван от жизни и безразличен к тому, что происходит, либо ты уже воевал. Какой вывод правильный? Или я ошибся и возможен какой-то третий вариант?

— Я уже воевал, сержант.

— Где?

— В Европе, в рядах сопротивления.

— До нас последнее время доходит немного новостей из Европы, — сказал он. — И как дела у тамошнего вашего сопротивления?

— Неважные, сержант, — сказал я.

— Как бы там ни было, война на том участке фронта, куда мы выдвигаемся, непохожа на то, что ты мог видеть раньше, — сказал он. — У них есть превосходство, огромное, но пока что не подавляющее. Способности одержимых там не работают, и узкоглазым приходится действовать по старинке, а по старинке получается у них плохо. Поэтому мы до сих пор стоим.

Похоже, мы добрались до самого любопытного, и я очень хотел, чтобы он продолжал. Но мне было непонятно, почему он решил рассказать об этом именно сейчас и именно мне.

Хотя, насчет того, почему именно мне, я, кажется, догадывался.

— Почему же так вышло, сержант? — спросил я.

— Об этом тебе знать не надо, — сказал он. Черт побери, а я ведь знал, что так будет. Что он доведет до меня лишь ограниченную информацию, в части, меня касающейся, а остальное — это не моего ума дело. — Все, что тебе надо знать — у них есть численное преимущество. Пушки, самолеты, беспилотники, пехота — у них всего этого больше. Наше преимущество лишь в том, что они успешно забыли, как всем этим эффективно пользоваться, а мы — нет. В бою все зависит от слаженности, от выполнения приказов командира, от того, не дрогнет ли твой сосед и не побежит ли он, оставляя позицию.

— Со всем уважением, сержант, но зачем вы мне все это рассказываете?

— Потому что мне нужен заместитель, — сказал сержант. — Который будет следить за этими людьми, когда меня нет рядом. Который поможет сплотить их, и, в случае необходимости, повести за собой. А такая необходимость может возникнуть, Франсуа.

Я покачал головой.

— Не думаю, что подхожу для этой роли, сержант.

— А разве я спрашивал твоего мнения, капрал? — поинтересовался он, вот так запросто присваивая мне следующее воинское звание. — Посмотри вокруг. Кто, если не ты?