Дальше — как в натуральной истории рождения: свет. Уже не в конце тоннеля — Оля оказалась уже в достаточно приличном, хоть и не очень видимом коридоре. Но дальше — прямоугольный проём, за которым теплится светлое, лимоново-апельсиновое сияние. Такое тёплое, что вызвало у истёртой Оли улыбку.
Пол уже уютно поскрипывал под ногами и даже стелился какой-то толстой тканью. Видимо, ковриком. Тоже впечатление в копилку приятности — если где-то стелют ковры, значит там кого-то ждут. Так что Оля тихонько накинула лямку рюкзака на плечо, пряча его за спиной. Всё-таки не стоит с порога угрожать драконьей оспой.
За дверным проёмом — что-то вроде предбанника, из которого нужно ещё раз повернуть, направо. Там уже комната, из которой и идёт приглушённое свечение, одновременно напоминающее отблеск живого огня и яркие, бесцеремонные лампы операционной.
— О, привет, — сразу прозвучало у Ольги над ухом, когда она пересекла проём.
Тихий голос защекотал кожу сбоку шеи — она мгновенно отозвалась колкими мурашками, уходящими к пальцам. А Оля опустила голову к плечу, прикрывая чувствительную область. Приятный голос мог бы окутать очарованием кого угодно. Если бы не звучал из темноты. Хотя может, это только усиливало мурашечный эффект… Оля поспешила встретиться глазами… нет, не с чужим взглядом. С чужим носом. Даже скорее с его кончиком.
В детстве у его обладателя наверняка было прозвище — Буратино. Потому что даже сейчас, во взрослом возрасте, этот нос был великоват и островат для мужественного лица. Которое, если приглядеться, было приятным и легко запоминалось. И вообще к себе располагало. Что в свою очередь никак не путало задумку природы, а скорее придавая всему остальному мужчине задорных юношеских черт. Которые и отражались во всём его характере.
Но наверняка о наличии или отсутствии такой клички Оля не знала — они встретились уже во взрослом возрасте. Так что пришлось называть по простому, человеческому имени:
— Привет, Кир.
Будто назло тем начинающим лысеть и прячущим это сначала за короткой стрижкой, потом за «сексуальной и брутальной» причёской налысо, Кирилл отрастил гриву до лопаток. Или ещё ниже — Ольге не видно, потому что космы собраны у самой шеи и только немного отражают коричневыми бликами приглушённый свет. От которых Оля побыстрее перевела взгляд на гладкий диван синего цвета.
Там двое, подсвеченные осветителем, бодро имитирующим небольшой камин, резко выделяются на тёмном фоне. Глядя на которых Оля не смогла удержать приятной улыбки. Мягкая тень узнавания, паутинкой скользнувшая к ней от Кирилла, усилилась ровно в три раза. Дав чуть сбитому от навалившихся перипетий мозгу сигнал немного расслабиться. И немного радоваться.
Мужчина и девушка, будто замершие античными изваяниями перед посетителем музея. А потом, когда музей закроется, они смогут ожить и начать, наконец, жить свою настоящую жизнь.
Мужчина — это Дима. Хотя по возрасту его стоило бы называть уже по крайней Дмитрием, но сей факт и он, и Оля и все остальные тактично игнорировали. Во всём его облике проскальзывала холодная, почти суровая сдержанность. Он, наверное, мог бы быть профессором, но отчего-то избрал путь иной — международные отношения или что-то около того. Но профессорский стиль незримо сохранил в манере общения — чуть сверху и с лёгким флёром снисходительности. Не-отеческой, поэтому общаться с Димой было не всегда просто. Густой голос и увеличенные толстыми стёклами очков глаза должны были внушать авторитет, если бы не некоторая «несдержанность» в плане ведения разговора. Не эмоциональная — с самоконтролированием у Димы проблем нет. Но стоило чему-то выбить привычно-профессорскую почву из-под ног, как в беседе его проступала обидчивость, натужность и некоторая неповоротливость. Дима вроде бы это чувствовал, потому старался вести себя открыто, юморить и сдерживать недовольство от иного мнения собеседника. Но от внутренней сути никуда не деться, и этот диссонанс немного сбивал. И Оля, чтобы не сбиваться, предпочитала делать вид, что действительно видит Диму лёгким и весёлым, коим он хотел казаться. И он в ответ пытался казаться ещё больше. Даже сохранял боковой вихор у левого виска, хотя, глядя на него, так и хотелось, чтобы он был приглажен. Не пригладить самой, но чтобы Дима его пригладил. И стараться не замечать глубоко спрятанную в тёмных глазах печаль.
Дима был ходячей энциклопедией и очень любил оперировать фактами, выстраивая из них логические цепочки. Видел многие закономерности и даже, что для Оли особенно удивительно — умел в прогнозы. Отчего Олю нередко трясло и подкидывало. По крайней мере, раньше. Сейчас уже нет.
И вообще он был словно рыцарь ночного образа, сотканный из печали и неторопливой чести. Возможно, где-то наедине цитирующий лирические стихи и поражая женщин глубиной взгляда. Но тут он был просто Димой.
А девушка — это Елена. Ольге часто хотелось продолжить — и про себя и вслух — «Валентиновна», но учитывая её молодой возраст, это выглядело бы странно. Так что Оля терпела. А Елена на самом деле была истинной Еленой Валентиновной: флюиды строгости, разумности и самоуверенности исходили далеко за пределы её стройной, подтянутой фигуры, будто созданной для любых дизайнеров мира. И любых художников. Серьёзно, есть такие люди, которые в любом мешке смотрятся красиво и гармонично. На которых «садятся» и смотрятся все вещи — что классические, что разбойные, что экстравагантные, что откровенно страшные. Елена — из таких. Вот и сейчас она одета вроде как в стиле винтаж: белая полувоздушная блузка, скованная узким чёрным сарафаном, ещё больше суженным ремешком по самой талии. На вороте сарафана — что-то вроде капли-галстучка, ярко-красного цвета. Сильно топорщившегося на хорошо выпирающем бюсте. Будто для подчёркивания собственных форм Елена ещё и скрестила руки под грудью, захватывая локоть длинными, музыкальными пальцами. Которые будто от излишней скромности норовили спрятаться за светлыми распущенными волосами. Интересно, как выглядит уход за такими? Оля-то в курсе, сколько может стоить иллюзия идеальных и здоровых блондинистых волос. Ладно, это больше из зависти. Всегда хотела быть натуральной блондинкой.
Ещё у Елены есть очки в пол-лица. Большие и круглые стёкла будто загораживают её от чего-то, выставляя дополнительный заслон и уменьшая глаза. Оля видела Елену без очков только один раз — случайно, когда той их забрызгало дождём, и пришлось протирать. Признаться, раньше она никогда не верила, что очки могут как-то особенно менять внешность. Пока не убедилась в этом воочию.
Лишённое стеклянной защиты, Еленино лицо приобрело такую наивность, что Оля тоже постаралась бы её скрыть. Её глаза были очень большими и глубокими — настолько, что ломали всю ровную и стройную архитектуру лица. Ещё и обрамлённые густыми и длинными рядами бежевых ресниц, которые, казались, даже издавали звук шуршания на каждый хлопок и могли запутаться, если моргнуть как-то неправильно. И сами глаза цветом напоминали расплавленное серебро с вкраплениями морской воды.
Такие глаза обезоруживали. Будто задавая смотревшему в них немой вопрос. Каждому — свой. И каждый — в самое сердце и в самую его боль. Такой взгляд нелегко выдержать и дать на него ответ даже самому себе. Поэтому, наверное, создатель и «наградил» Елену слабоватым зрением. Для душевного покоя её окружавших. Да она и сама не сказать, чтобы любит останавливаться на ком-то взглядом. Даже прикрытым очками.
Сколько Оля уже их всех не видела? Месяц, два? Мысленно прикинув, получалось года два. А будто ничего с тех пор и не изменилось. По крайней мере, Оля сразу ощутила душевный комфорт, который связывает собой только единомышленников. И тех, у которых начинка души будто состоит из схожего материала. Так что, ограничившись кивком Диме и Елене, она бухнулась на диванный край, ощутив попой его угольный изгиб. Елена, которую она случайно задела коленкой, не сделала ни малейшего движения, чтобы отстраниться от Ольги. И даже не обратила внимания на пошедшую складкой тёмную ткань сарафана.
