Меня невозможно довести до состояния паники, но в эту минуту от поганого предчувствия болезненно спазмируют мышцы живота.

— Ну? — Завольский-старший разводит руки, как будто правда рассчитывал, что в десятом часу ночи я раскатаю для него ковровую дорожку.

— Чисто, — казенным голосом отчитывается охранник.

Другой локтем отодвигает меня с дороги и прижимает к стене. Взгляд у него такой, что без слов понятно — мне лучше не сопротивляться, быть тихой и смирной, а рот открывать только по команде.

Я не враг себе и отлично осознаю, как обстоят дела. Старому борову достаточно щелкнуть пальцами и исчезну со всех карт этого мира. У меня даже иллюзий нет на счет того, что Завольский может сделать со мной что угодно и как угодно — и ему абсолютно все сойдет с рук. Потому что обо мне даже вспомнить некому. Во всем огромном мире у меня есть только Данте — человек, с которым мы уже год общаемся только написанными электронными чернилами «входящими», и с каждой неделей они становятся все сушу. Так что вряд ли мое исчезновение вообще хоть кто-то заметит.

— Андрей вернулся домой, и знаешь, что выяснилось? — Завольский проходит вглубь моей квартиры, разглядывая ее спартанское убранство, в особенности — отделанные кирпичом стены. — Его заботливой жены там не оказалось. Он очень расстроился.

— Если бы я знала, что сегодня он вернется, то обязательно бы его встретила.

Как будто старому борову не насрать, что его сыночка-тряпку не встретили хлебом-солью и широко раздвинутыми ногами (даже если бы по какой-то фантастической причине его это вдруг начало интересовать). Завольскому даже повод не нужен, чтобы ввалиться ко мне по своим собственным соображениям. И он впервые делает это так демонстративно, чтобы у меня точно не осталось сомнений в том, что теперь моя жалкая жизнь полностью в его руках.

От одной мысли об этом дергаюсь, вспоминая его мягкие жирные и потные ладони, которыми он лапал меня на свадьбе во время обязательного танца с отцом жениха. До сих пор удивляюсь, как могла сдержаться и не выблевать на его безупречный костюм еще более безупречный свадебный торт.

— Может, кофе? — все-таки решаю прикинуться шлангом и разыгрываю радушие. Вряд ли прокатит, но не лезть же на рожон. И Данте всегда учил прощупывать ситуацию до последнего. — У меня есть отличная арабика, с маленькой плантации у черта на рогах. Никаких пестицидов, всех гусениц собирали вручную.

— А обрабатывали пердежом! — грубо шутит старый боров и заливается противным квакающим смехом.

— Вижу, вы тоже их постоянный клиент, — подыгрываю и улыбаюсь.

И, убедившись, что цепные псы Завольского не собираются разорвать меня в клочья за любое несогласованное телодвижение, иду на кухню и спокойно, как ни в чем не бывало, начинаю неспешный ритуал подготовки кофемашины. Но своего незваного гостя тоже не упускаю из виду — Завольский-старший вперевалку делает еще один круг по моей квартиру, изредка останавливаясь и разглядывая редкие предметы декора, которые у меня есть. Заранее даю себе обещание выкинуть все, до чего дотянутся его жирные лапы, но этого, к счастью, не происходит. Хотя пару раз отчетливо видно, что он буквально силой останавливает себя от этого на лету возвращая назад взлетевшую было руку.

Не хочет оставлять отпечатки?

Я хмыкаю про себя, делая поправку на то, что каким бы циничным не был папаша Андрея и какими бы возможностями не обладал, он не станет расправляться со мной прямо здесь и сейчас. Даже Регину он «убрал» подальше от дома, чтобы отвести от себя подозрение. А чтобы не случилось с Региной в его берлоге, там даже тараканы подтвердили бы, что все это она сделала сама и исключительно по собственному желанию.

— Ваш кофе.

Завольский развалился на диване, и я ставлю перед ним чашку из своего единственного кофейного сервиза. Я никогда не готовилась принимать здесь гостей, а тем более тех, перед кем хотелось бы сделать гостеприимный кульбит. Папашу Андрея на своем любимом трехметровом кожаном диване не могла представить даже в фантастическом варианте развития событий. Так что у меня нет ни красивой посуды, ни, тем более, желания обеспечить ему даже самый минимальный комфорт.

Он благодарит меня сальной улыбочкой, потом нарочито неспеша смакует кофе — один глоток, второй, третий. Все подчеркнуто молча и все с той же рожей, густо помазанной самолюбованием. Ему нравится быть абсолютным хозяином положения. Он может позволить себе завалиться посреди ночи в чужой дом, вести себя барином и видеть, что жертве не останется ничего другого, кроме как послушно следовать этим правилам игры. Которые он в любой момент может изменить.

— Если бы Регинка варила такой же кофе — я бы, наверное, и траур носил подольше, — нарушает долгое молчание Завольский. Взглядом хватает мое лицо, наблюдая за реакцией.

— Нам всем будет очень ее не хватать, — говорю казенную фразу и не скрываю этого. Это просто формальности. Мы оба знаем, что мне совершенно не за что ее любить.

— Садись, девочка, — приказывает с барского плеча. Еще одна демонстрация того, что он хозяин всегда и везде, даже в чужой квартире. — В ногах правды нет.

У меня нет гостевого кресла, а тащить с кухни барный стул будет просто верхом нелепицы. Так что сажусь просто на пол, скрестив ноги по-турецки. Завольский довольно хмыкает — в его больной картине мира, холопы должны находиться на несколько ступеней ниже, около хозяйского сапога.

Я крепко стискиваю зубы и напоминаю себе, что всё, что я о нем предполагаю (насчет моего разоблачения) пока существует только у меня в голове. С огромной долей вероятности, все это правда, но пока никак формально не подтверждено — нужно косить под дурочку. Возможно, это как раз тот один из ста золотых шансов, когда мое воспаленное опасностью воображение оказалось прозорливее, что человек, о котором я настроила разных теорий.

— Ты хорошо поработала, девочка, — неожиданно начинает старый боров, — я очень тобой доволен. Знаешь, даже сомневался, что ты не рискнешь подписать сделку.

— В этом не было никаких рисков, — абсолютно натурально пожимаю плечами.

— Только под дуру не коси — не порти этот хороший вечер. — В его голосе чувствуется угроза, но внешне Завольский абсолютно никак не меняет ни позу, ни выражение лица, ни даже тон голоса. — Я знаю, что ты вела сделку, копалась в ней, как вошь под ковром и всюду совала свой любопытный нос.

— Я этого и не отрицала, — так же храню спокойствие, хотя мне это в разы сложнее — по крайней мере, к его жирному потному лбу не приставлены две пары глаз его охранников, готовых по первому свистку устроить мне «маленький, но очень несчастный случай». Он может запросто утопить меня в моей же ванной, а Андрей под присягой и с рукой на библии подтвердит, что я тысячу раз говорила, что именно таким способом собираюсь свести счеты с жизнью. — Меня за это отлучат от семьи и уволят?

Немного иронии — буквально пара капель — то, что нужно.

С такими как этот боров, нельзя быть полностью послушной — таких он просто давит, как каток. А я, хоть и старалась ему угодить и даже через чур активно заглядывала в рот, все равно всегда огрызалась. Поэтому Завольский и позволил мне стать частью семьи. Как в басне про собачонку, которую бросили на растерзание льву, а он вместо этого сделал ее своей потешной зверушкой. Только вот Завольский совсем не благородный лев.

— Тебя? Увольнять? — Старый боров изображает удивление. — А зачем?

Он выглядит почти как добродушный тюфяк, но с оскалом убийцы.

— Потому что я без разрешения всюду сую свой любопытный нос, — подсказываю ту единственную причину, которую можно относительно безопасно произнести вслух.

— Это да, — как бы очень нехотя соглашается Завольский. — Это очень неправильно, девочка.

Я даже ничего не успеваю понять, только краем глаза замечаю, как один из его псов вдруг оказывается у меня за спиной и через секунду я чувствую жесткую хватку на шее. Инстинктивно успеваю сделать маленький глоток воздуха, прежде чем эта горилла легко, как пушинку, поднимает меня прямо за шею. Ровно на сантиметр над полом, чтобы я, потеряв устойчивость, вытягивала носочки и пыталась сохранить равновесие. Довольная рожа Завольского начинает расплываться одновременно с тупой болью горле, сдавленном здоровенной пятерней.