– Мишустик, тебе, конечно, очень идет новая прическа и новые очки. Но почему мы не знаем причину преображения? У тебя, может, новый взгляд на мир…

– Может, тетушка! Может, вообще – новая жизнь… – Он криво улыбнулся. – Приятного чаепития! – крикнул Миша уже из комнаты. Ему было не интересно обсуждать с родственницами бытовые вопросы. Больше всего Мишу заботил новый тест, который, по словам Виктора, вознесет Мишу на совершенно новый уровень. «Просто посмотри, не учи и не зубри. Ты сам мог бы проводить такие тесты».

В универ Миша явился только через пару дней и уже на подходе к лестнице понял, что происходит что-то странное. Георгий-Растаман, сидя прямо на ступеньках главного входа, взывал к каждому входящему. Перед Георгием лежала раскрытая черная спортивная сумка, из которой откровенно вываливались деньги.

– Господа! Девчонки! Возьмите билет! – призывал непривычно возбужденный Растаман. – Каждая купюра, подписанная мной, является пропуском на поминки!

Зная Георгия, народ поначалу не обращал внимания на его очередную неадекватную выходку, но баул с деньгами притягивал взгляды и вызывал любопытство. Каждый, кто подошел к Георгию, получил купюру с автографом, правда, вместо радости на лицах одаряемых проявлялись разочарование и досада.

– Деньги без подписи не работают! – вещал Растаман и, зачерпнув пригоршню купюр, развеивал их по ветру.

Миша поймал неподписанный билет на лету и обнаружил, что у купюры достоинством в тысячу рублей не хватает почти четверти поверхности, а недостающий край был окаймлен черной обугленной полосой.

– Асин! – заорал Георгий, выпуская дым. – Подходи, брат! Ты же моего папашу знал! Хороший был мужик, хоть и сволочь…

Миша, немного озадаченный, приблизился к Георгию, окруженному лохматым ковриком опаленных денег.

Прозрачные глаза Растамана слезились. Слезы маленькими капельками вылупились из уголков глаз и прерывистыми ручейками спускались до отросшей щетины на щеках Георгия.

– Я теперь миллионер! – заявил Георгий. – Слышишь, Асин? В сумке – только намек на мое состояние… Правда, эти деньги больше не работают, а нам-то что? Придешь на вечеринку? Памяти отца моего. Пахан мой сгорел вчера, и нычка его тоже сгорела… И все его барахло, которое он заныкал на полках и под кроватью… Вот, смотри!

На фото в телефоне маленький, тщедушный мужчина, неряшливо одетый, с безразличным и усталым выражением лица, полулежал на обгоревшем топчане, сделанном из денежных пачек. Глаза мужчины были похожи на черные впадины, прикрытые веками на обтянутом кожей черепе. Борода, опаленная огнем, вызывала отвращение и даже как будто воняла паленым волосом.

– Видишь, Асин, какой у меня пахан? – с тупой улыбкой спросил Георгий, забирая телефон у Миши. – Он на твоей вечеринке в Игнатьевском весь банк забрал… Вообще казино любил, в смысле – деньги любил… Богатый был такой, что никому и не приснится… Но как обычно: ни себе, ни людям. – Растаман диковато ухмыльнулся. – Помнишь его?

Миша помнил. И еще помнил слова Виктора: «А папа вашего Растамана за эти несчастные бумажки хоть на костер пойдет». Миша спросил:

– Куда же он деньги тратил?

– Да вот туда и тратил – складывал в квартире, которая сгорела вместе с ним! – Георгий разворошил обгоревшие купюры в сумке. – А сыну на косяк ни разу не предложил, хоть и любил меня.

Миша обрадовался, когда услышал, как кто-то сказал:

– Чего тут стоять… Пойдем, Асин. Пара начинается. Виктория уже небось заждалась.

Это был Ковригин. Он стоял на пару ступеней ниже и смотрел на Мишу снизу вверх. Ковригин забрал у Миши папку и шагнул на ступеньку вверх.

– Пойдем, я понесу, – сказал он тихо, но уверенно.

«Прозрел наконец!» – подумал Миша и направился на лекцию, забыв о Растамане. Ковригин следовал чуть позади. В аудитории Алекс уселся рядом с Мишей. Он не обращал ни малейшего внимания на перешептывания и смешки за спиной, на призыв Кирпичникова «хорош прикалываться», на внимательный и удивленный взгляд Виктории Павловны.

Пускай все остальные не понимали, но Миша понял сразу. После Игнатьевского Ковригин осознал, кто на самом деле достоин почета и уважения. Это нормально.

После лекции за Викторией Павловной зашел Альберт и удивленно уставился на Мишу, который складывал в папку зеленые брошюрки, которые получил от Виктора. Ковригин стоял рядом и ждал. Миша слегка кивнул Альберту в знак приветствия и, намеренно сделав неловкое движение, задел свою папочку с тетрадками, уронив ее на пол. Ковригин с удивительной для его размеров прытью бросился на пол и начал лихорадочно запихивать Мишины принадлежности на место. Тихий голос Альберта произнес:

– Асин, а вам-то это зачем? Выкиньте эту гадость.

– Да откуда вы знаете, что это гадость? По-моему, вполне себе познавательная литература… – с вызовом парировал Миша. Лучше бы Альберт заметил, как Ковригин согнулся в три погибели, собирая Мишины вещи.

– К сожалению, знаю, – ответил Альберт. Он в темноте и на ощупь узнал бы эти брошюрки, переводом которых занимался в Америке. – Подобного рода литература может исковеркать вам всю жизнь.

Миша не услышал. Ему срочно нужно было написать ректору заявление о свободном посещении.

Альберт помрачнел. Он слишком хорошо помнил, как тянулось время, когда он лежал в американском госпитале. Нелепая случайность произошла на пустой дороге, когда Альберта отправили в рабочую командировку. Он пришел в сознание на больничной койке и сразу же попросил доктора сообщить в «Высшую лигу», что Альберт не пропал, не потерялся и очень просит забрать его из больницы.

Каждый день он с надеждой смотрел на доктора, ожидая, когда тот скажет: «За вами пришли». Тянулись дни. Медленно и однообразно – но ни один из верных улыбчивых друзей из «Высшей лиги», с которыми он одинаково мыслил, одинаково воспринимал действительность и даже одинаково двигался, не появился в палате изувеченного Альберта. К концу первой недели Альберт почти перестал разговаривать. Он целыми днями лежал, упершись взглядом в белый потолок, и желал только, чтобы рано или поздно кто-то из лиги узнал об аварии и навестил его в больнице.

Когда дежурный доктор передал Альберту конверт, он не поверил своему счастью. Они нашли его, беспокоятся о нем и скоро его заберут. Доктор сообщил, что письмо принесла милая девушка с голубыми глазами, она очень спешила и отказалась посетить «своего приятеля». Альберт достал из конверта сложенный листок, на котором было написано всего два предложения. «С нетерпением ждем твоего возвращения. Хотя бы за тем, чтобы передать тебе письма твоей матери и твои часы».

Его квартирная хозяйка не могла так просто отдать его личные вещи незнакомым людям. Значит, ее заставили. И, конечно, прочитали письма. Хотя в маминых посланиях достаточно прочитать и один абзац…

Все встало на свои места. Он понял, что верные друзья сочли его недостаточно лояльным, слишком независимым и потенциально опасным. Они следили за каждым его шагом и словом. Они же и подстроили командировку в пустыню, а следом – аварию. Единственное, что пошло не по плану, – Альберт остался жив. Теперь даже призрачная дорожка к прошлой жизни, которую он не собирался использовать, изничтожена в пыль. Неудачная попытка избавиться от изгоя сделала его опасным спутником любого человека, который окажется рядом с ним. От безысходности и тоски Альберта накрыла дикая головная боль, которую доктор принял за последствия черепно-мозговой травмы.

На следующий день на соседнюю кровать поместили неподвижное тело, которое пока еще могло говорить. У тела работала только голова. Круглая, стриженная почти наголо, голова вертелась туда-сюда и произносила смешные фразы. Голова, например, могла сказать медсестре:

– Я хочу гулять. – И медсестра с готовностью вывозила туловище вместе с головой на балкон.

Или голова просила поесть. И, кося огромными черными глазами на ложку, с удовольствием втягивала пухлым ртом жидкую кашу. Еще голова любила слушать, когда ей читали или пели. Тогда она улыбалась до самых ушей. Кстати, зубы у головы были безупречные – ровные, крупные и белые. К голове приходили две женщины: мама и сестра. Две большие, светловолосые, красивые женщины смеялись, целовали и обнимали голову и говорили, что будут любить Филиппа еще больше, только пусть он живет. Мама Филиппа подолгу смотрела на спящего сына и улыбалась. Однажды, поймав на себе тоскливый взгляд Альберта, она просто сказала: