Я опускаю часть своего веса на эту ногу, вдавливая ботинок в кости его руки, и Масео издает придушенный звук.

— Как я вижу, — продолжаю я, — ты никчемный кусок дерьма, Масео, и в этот момент ты должен быть под моим ботинком. Твоя дочь в опасности. Лучшее, что может случиться с ней под крышей Игоря, — это смерть. — Мне требуется усилие, чтобы сохранить голос ровным, плоским, в котором сквозит только гнев. Мысль о том, что Белле причинят вред, будут мучить, убьют, заставляет меня разрываться на части. Но я не могу помочь ей таким образом.

— Никто не пойдет против Игоря Ласилова, — начинает говорить Масео, и я фыркаю.

— Я тебя умоляю. Дон пошел против него и убил две дюжины его людей и его сына. Именно так ты вернул Беллу. И он не будет этого ожидать, потому что знает, что у меня нет людей для этого, и знает, что ты трус. Но чего он не знает, так это того, что я готов убивать за людей, которые для меня что-то значат. Все эти годы я держал это под замком, чтобы люди вроде Игоря не видели во мне угрозы. Просто кто-то, с кем можно вести дела, обменивать драгоценные камни, наркотики и оружие на деньги. Но я это сделаю. И если ты не поможешь мне вернуть твою дочь, я начну с тебя.

Я чувствую, как кости его руки начинают поддаваться под моей ногой. Масео испускает беспомощное хныканье и кивает, его глаза блестят от боли.

— Хорошо. Хорошо! Но ты берешь людей, которых я тебе дам, и уходишь. Придумай с ними план. Я не буду принимать никакого участия в нападении на дом Игоря Ласилова. — Он корчится на полу, смотрит на меня, и я вижу страх в его глазах.

Это заставляет меня задуматься о том, какой женщиной была мать Беллы. Стальной хребет ей достался не от отца, это точно.

— Твоя дочь в сотни раз лучше тебя. — Я отстраняюсь от его руки, и он садится, прижимая ее к груди. — Позови столько своих людей, сколько сможешь выделить. Я рассчитываю на семерых, не меньше. Скажи им, чтобы они встретились со мной по этому адресу. — Я бросаю к его ногам визитную карточку с названием и адресом отеля. — Я ожидаю увидеть их там к вечеру.

И, не говоря больше ни слова, выхожу.

3

БЕЛЛА

Я стараюсь, очень стараюсь, чтобы Игорь не увидел, как я боюсь, когда еду в его поместье. Я сижу, выпрямившись, на своей стороне машины, ноги в джинсах плотно прижаты друг к другу, сердце учащенно бьется в груди при каждом его движении. Я боюсь, что он попытается как-то прикоснуться ко мне, воспользоваться мной еще до того, как мы доберемся до его дома, и его слова о том, что он может оставить меня себе, снова и снова звучат в моих ушах. Не знаю, могу ли я представить себе худшую участь. И как бы я ни старалась ухватиться за надежду, что Габриэль придет и поможет мне, сделать это трудно. Потому что в глубине души я не знаю, стоит ли ему это делать.

Пытаясь помочь мне, он лишь подвергнет себя еще большей опасности — и, как следствие, свою семью. Я не могу снова нести ответственность за это. Я не должна была соглашаться на эту работу, когда он предложил ее мне. Я должна была знать, что в конце концов это вернется и будет преследовать меня. И я уже жалею, что прошептала ему на ухо, что доверяю ему спасти меня, если он сможет. Но мне было страшно. И я до сих пор боюсь.

И когда черный внедорожник Игоря останавливается перед его большим кирпичным особняком в старинном стиле, мое сердце болезненно бьется о ребра.

Возможно, сегодня я не умру. Но когда дверь открывается, и я выхожу из машины, я не могу не заметить, как солнечный свет отражается от блестящей черной поверхности. Как зеленеют деревья на фоне коричневого кирпича дома Игоря, и каким старинным и величественным он выглядит по сравнению с пентхаусом, в котором, как мне сказали, я должна была жить с Петром.

Мир сужается, каждая из этих деталей резко выделяется, потому что я знаю: когда я войду в двери дома Игоря, в моей жизни, как и в прошлом, будет «до» и «после». И каким-то образом я должна пережить и это.

Я не смогу сделать это снова, думаю я, и желчь сжимает мое горло, а желудок наполняется тошнотой, когда я следую за Игорем по каменной дорожке к его двери, а охранники обходят меня с флангов. Бежать некуда, но, по правде говоря, я и не думаю о том, как бежать. Я знаю, что от этого не убежать. Я думаю о том, что делать, если случится худшее, и достаточно ли я храбра, чтобы умереть, вместо того чтобы пережить то, что в конечном итоге все равно меня убьет.

— Следуйте за мной, — холодно говорит Игорь, не оглядываясь. У него уверенность человека, который знает, что ему беспрекословно подчинятся, и, насколько я могу судить, так оно и есть. Его люди не дрогнули. Что это — уважение или страх, я понятия не имею. Подозреваю, что это некая комбинация того и другого.

Я тоже следую за ним, потому что у меня нет другого выбора.

Его дом — роскошный, холодный и запретный. Если дом Габриэля излучал тепло, несмотря на его очевидное богатство, то в особняке Игоря все выглядит так, будто каждая поверхность проймет меня до костей, стоит мне прикоснуться к ней. Вход в дом отделан мрамором, лестница, по которой мы проходим, сверкает изогнутым красным деревом, стены холодно-белые. Это единственная мягкая форма — все остальное — острые углы, белое, темно-коричневое и черное, полы жесткие и неумолимые. Мои кроссовки шлепают по мрамору, и я обхватываю себя руками, дрожа. Это слишком напоминает мне холодный, неприветливый интерьер особняка, в котором я выросла. Мне хочется вернуться к Габриэлю, в гостиную с ее мягкими диванами и вязаными пледами, плюшевыми подушками и мягкими коврами под ногами.

Я хочу домой. Место, где я выросла, никогда не казалось мне домом, но за очень короткое время дом Габриэля стал для меня таковым. И я скучаю по нему больше, чем когда-либо думала, что смогу.

Я не могу думать об этом прямо сейчас, иначе начну плакать. И я отказываюсь показывать Игорю слабость. Он может причинять мне боль сколько угодно, говорю я себе, когда он открывает дверь и жестом приглашает меня войти внутрь, но я не буду плакать.

Надеюсь, это будет правдой.

Комната, в которую я вхожу, маленькая и темная. Игорь зажигает свет, и ее заливает золотистое тепло — первое тепло, которое я увидела в этом доме. Я сразу понимаю, что нахожусь в его кабинете. Задняя стена изогнута, в основном состоит из большого окна, выходящего на зеленую землю за окном, и обрамлена двумя большими книжными полками из красного дерева от пола до потолка. Прямо напротив окна стоит такой же большой письменный стол, напоминающий мне отцовский, с кожаным креслом за ним. Стены темно-зеленые, а пол из такого же темного дерева. Два стеганых кожаных кресла стоят перед столом, на дорогом узорчатом ковре глубокого зеленого и черного цветов.

— Садись. — Игорь указывает на один из стульев и обходит его вокруг спинки стола. — Оставьте нас, — добавляет он, жестом указывая на своих людей. — Закройте за собой дверь.

Они мгновенно подчиняются. Мне требуется все, чтобы не вздрогнуть, когда я слышу щелчок закрывающейся за мной двери и понимаю, что мы с Игорем в этой комнате одни.

Я тяжело опускаюсь в одно из кресел, холодная кожа давит на бедра. Сиденья жесткие и неудобные, как я и предполагала. В этом доме нет ничего теплого или привлекательного, он отражает человека, который здесь живет.

Который владеет им, а теперь владеет и мной.

От этой мысли меня бросает в дрожь так же основательно, как и от окружающей обстановки. Игорь наблюдает за мной с другой стороны стола — пожилой мужчина с аккуратно уложенными серо-железными волосами и густыми, подстриженными усами и бородой. На нем сшитый на заказ темный костюм, рубашка под ним черная, как будто он в трауре. Возможно, так оно и есть, хотя я отказываюсь думать о нем как о человеке с какими бы то ни было чувствами, о человеке, который мог бы скорбеть о своем сыне.

Если бы он действительно скорбел по Петру, он не стал бы так легко угрожать, навязывая это горе другому человеку.