Я чувствовал. Я видел эти строчки… для меня не были пустым звуком слова «завладев ещё тёплым мечом». Пусть не мечом, а рукояткой пистолета, но из рук трупа оружие я уже вырывал. А уж «трус иль избранник судьбы» — это вообще удар ниже пояса. Каждый хочет видеть себя вторым… вот только, когда начинается реальная стрельба, выясняет для самого себя, что он — первое. И плевать даже, что сумел собраться, что сумел встать и побежать в атаку на пулемёты или ещё что-то признанное потом героическим сделать, получив ордена, медали, награды и прочее… себя не обманешь. И свой страх не забудешь. И никогда уже этот вопрос не посмеешь задать ни себе, ни другим… оставаясь честным с собой. Да и Герой… Когда-то я слышал одну очень точную фразу: «Если кому-то пришлось проявить Героизм, значит кто-то, где-то очень сильно налажал». Там, где не лажают и делают всё честно и, как положено, там нет места Героизму. Ему там просто негде проявиться. И настоящий Герой никогда не считает себя Героем, так как он просто исправил лажу. Лажу, которую надо было исправить. Сделал то, что должен был. Просто сделал. Просто то, что должен был…

— 'И когда рядом рухнет израненный друг

И над первой потерей ты взвоешь, скорбя,

И когда ты без кожи останешься вдруг

Оттого, что убили ЕЁ — не тебя…' — на этих строчках я вообще не справился с голосом и пропел не «его», как было в оригинале, а «её». Не смог иначе — перед глазами сам собой встал труп Анастасии Дмитриевны с дырками от пуль и струйкой крови, текущей из уголка рта. Труп, которому я даже глаза тогда не смог закрыть — не было времени. И этот взгляд, мёртвый взгляд мёртвых глаз останется со мной, в моей памяти навечно.

— 'Ты поймёшь, что узнал,

Отличил, отыскал

По оскалу забрал —

Это смерти оскал!

Ложь и зло — погляди,

Как их лица грубы,

И всегда позади

Вороньё и гробы!.. — дальше я петь уже просто не мог. Ни петь, ни играть. У меня тряслись руки и напрочь перехватило горло, вставшим в нём колючим комом, который никак не получалось протолкнуть. Ведь перед мысленным взором стояли тот мост с пулями «сучек», крошащими тела, бегущих на меня людей, и то кладбище, где их всех потом хоронили…

Я зажмурился, с силой зажал пальцами переносицу и отложил гитару.

— Извините, — чуть справившись с голосом, сказал я. — Сейчас…

Я зажмурился сильнее. Потом глубоко вдохнул и медленно, с силой, выдохнул. Замер на пару секунд, потом снова вдохнул и снова выдохнул. Открыл глаза. Убрал руку от переносицы, заодно проведя ей по щеке, проверяя, не мокро ли там. Нет. Не мокро. Слёз не было. Но руки тряслись.

Я сжал их в кулаки, снова закрыл глаза, ещё раз вдохнул и выдохнул. После чего открыл глаза и взял в руки гитару. Руки больше не тряслись — всё ж, я умею справляться с собой. У меня в этом большой опыт. Большой и болезненный.

— Извините, что-то горло перехватило, — заставил я себя улыбнуться. — Хватит на сегодня серьёзности! Шуточная песня, про горох! — объявил я, вставая на ноги с гитарой на перевес. После чего принялся в быстром и бодром, очень бодром и даже бодрящем ритме мучить струны. И, что самое интересное, у меня это получалось, хоть аккорды этой песни были куда, как сложнее и меньше мной тренированы. Но справлялся. Как с теми двенадцатью мишенями в тире. Просто брал и делал. И оно получалось.

— Уууууууу-яу! — бешено и истошно взвизгнул я подражая Бутусову, чью песню я теперь бессовестно плагиатил.

— 'Нас выращивали денно,

Мы гороховые зерна.

Нас теперь собрали вместе,

Можно брать и можно есть.

Но знайте и запоминайте:

Мы ребята не зазнайки,

Нас растят и нас же сушат

Не для того, чтоб только кушать…' — бил по ушам и нервам мой голос и моя музыка, вышибая из меня и из всех остальных предыдущее упадническое настроение. Ни к чему оно. И вроде бы получалось. Уже спустя секунд двадцать или тридцать, зрители с удовольствием прихлопывали и притопывали в такт. На лицах снова были улыбки. Инцидент был исчерпан… наверно.

— … всё! — резко закончил своё пение и игру на гитаре я на высокой ноте. Закончил петь и размашисто развёл руки в стороны. Левую с гитарой в ней, в одну сторону, правую, пустую — в другую. После чего отрывисто поклонился зрителям одной только головой, картинно, как Лёлик из «Бриллиантовой руки», тряхнув волосами — они у меня как раз подходящей длины сейчас. Успели отрасти, а студийные парикмахеры убедили их не кромсать. Ребятки очень настаивали, что мне с такой длиной волос лучше, чем с «армейским полубоксом», к которому я привык.

Зрители разразились овациями. Пробовали заладить своё: «Ещё! Ещё!..», но нет — в этот раз не проканало. Я действительно утомился. Да и заканчивать надо на высоком градусе, чтобы ещё хоть какое-то время «послевкусие» сохранялось. Так что: «всё» — это значит всё. Хватит — концерт окончен. Итак я им целых восемь песен спел. Причём, восемь совершенно новых, ранее ещё нигде не звучавших песен! Сорок пять минут — вполне достаточно для первого сольного, да ещё и импровизированного концерта. Ну, я так думаю. Так-то, нормальная продолжительность полноценной концертной программы достаточно популярного артиста — полтора-два часа…

Ладно, плевать. Главное, что отстали. Я смог отложить гитару и отдышаться — у Бутусова трудные песни. Трудные для исполнителя. Большого мастерства требуют: дикции, четкости, скорости, объёма лёгких. Они ж у него ещё и не короткие! Одну спеть, что пятак пробежать. Ну, как минимум, трёшку.

«Эх! Говорили же умные люди — нельзя перепевать Высоцкого! Нельзя!» — сказал сам себе я, когда откинулся спиной на спинку стула, запрокинул голову и провёл руками по пылающему лицу. И ведь, на самом деле, в одной какой-то из передач, посвященных биографии Владимира Семёновича, об этом прямо говорилось: его песни можно слушать в его оригинальном исполнении, в записи. Ещё замечательно читаются его стихи. Но петь его песни нельзя, так как получишь один из двух результатов: первый — споёшь тускло, бездушно, пусто. Ни слушатель не оценит, ни сам ты удовольствия не получишь. А вот второй вариант… как раз у меня и получился. Сам откат получишь. Самого проймёт так, что… рискуешь повторить путь самого Высоцкого. Ту самую его часть, которая по наркушкам и психиатричкам пролегала.

Меня не устраивали совершенно ни первый, ни второй варианта. «Поэтому, Высоцкого я больше никогда петь не буду!» — сам себе дал твёрдый зарок я. — «Одного раза более, чем достаточно! В мире хватает других авторов и других песен».

— А с биржей, получается, инсайды… тоже, из… Всесети? — вырвал меня из самобичевания негромкий голос Алексея Константиновича, всё так же, оказывается, сидевшего рядом со мной. Остальные гости успели разбрестись по своим ранее прерванным делам, а вот он остался. Даже Мари и Алина отошли, а он остался. Хм, видимо, ему ещё было, что мне сказать и о чём поговорить.

— Нет, — поморщился я, возвращая голову в нормальное положение. — С биржей всё… не так. Вряд ли у меня этот фокус ещё когда-либо сможет получиться.

— Почему? — удивился Алексей. — Было бы очень… удобно иметь такие инсайты на постоянной основе. Можно было бы брать не сотое, скажем, плечо, а… тысячное. Или даже десятитысячное…

— Конечно, удобно, — невесело ухмыльнулся я. — Я бы и сам, пожалуй, от такой способности не отказался.

— Но? Один ведь раз получилось же? — улыбнулся Алексей Константинович.

— Один раз, как говорится — не пидарас… — хмыкнул я. — Просто, прими, как данность, Алексей — это так не работает. Я сражался за свою жизнь с двумя Разумниками и сидящим в засаде Паладином! Там на кону жизнь стояла. Эти «иксы» оказались просто приятным бонусом к моей победе. А ты предлагаешь мне за какие-то жалкие бумажки снова и снова совать голову в петлю?

— Не за «жалкие», Юр, — намекающе поиграл бровями мой седовласый племянник. — А за большие. За ОЧЕНЬ большие «бумажки», Юр.