Так что, периодически, приходили, снова прашивали, снова били… пытки, в основном, повторялись. Особой фантазией исполнители не отличались. Без огонька работали. Добросовестно, но рутинно.

Один раз дрянь какую-то вкололи, от которой я, наверное, «помягчеть и поплыть» должен был. Угу! Должен был. «Отъехал» я от неё сразу, еле откачали. Больше, после этого с химией не экспериментировали. Говорю же: не серьёзно это всё. Им мою тушку ещё сдавать. Кому — не знаю. Но, уверен — точно «под роспись»! Вот и осторожничают.

Подросток бы этого не понял. Подросток бы за чистую монету всё принял. А я… ну, в нашей армии ведь тоже для особо ценных специалистов курсы психологической закалки устраивают. Заранее, так сказать, готовят. Сам я их не проходил, конечно — для офицеров они. Но видеть, как это делается, видел. И помню, как эти проводильщики над каждым внеплановым обмороком подопечного тряслись. Сколько им макулатуры за каждую лишнюю трещину в рёбрах отписывать приходилось. И глаза их видел. Глаза «проводильщиков». У этих ребят, что теперь со мной работали, такие же глаза были. Узнаваемые.

Хотя, приятного, всё равно, мало. Каждый день, ложась спать, с дрожью думать, что же сегодня новенького придумают…

Но, опыт, я скажу — крайне полезный. Замечательно из сознания все деструктивные программы и иную грязь вычищает. Всю сразу и оптом. Не зря, в восточных духовных традициях, очень похожие на это всё практики имеются. Обязательные для прохождения на пути «духовного совершенствования и освобождения»…

Так что, мужики выполняли рутинную, тяжёлую и неприятную работу, а я мысленно благодарил их и рос духовно… хотя, с каким бы удовольствием я каждому из них бы рожу в мясо разбил бы! Ногами!..

Но, это только, когда они приходят. Главное испытание — одиночество, изоляция. Оно человеком труднее всего переносится. Изоляция и безделье. Они ведь не часто приходят. Позволяют мне высидеться, промариноваться ожиданием… ну, это они так думают. Я-то, трачу это время с пользой: отжимаюсь, приседаю, удары разные с упражнениями отрабатываю, растяжку улучшаю… хоть и очень тяжко это всё на голодовке даётся. Очень тяжко. Скоро, наверное, пластом лежать буду, если они фруктов в предлагаемую мне пайку не добавят. Ведь, если вначале, ещё можно было «сдаться» и начать «жрать, что дают», то теперь, по прошествии времени, это уже просто невозможно, поскольку, смертельно опасно. И, с каждым днём, опаснее становится. Выходить из длительной голодовки — целая наука. Если на поводу у слабости и эмоций пойти, то от куска хлеба, тарелки каши или, тем более, куска мяса, в диких болезненных корчах сдохнешь.

Но, пока держусь. И даже упражняться пока получается. Тяжко, но возможно. Где-то, по моим прикидкам, по часочку-полтора в день. В остальное время я рисую, ноты пишу, которые в своём мире заучиваю (я продолжил изучение нотной грамоты), пою, выполняя те упражнения, которые мне Милютина и Пётр Моисеевич для развития вокала давали. Опять рисую… пока родумываю подробности миров для книжек в мире писателя. Должна же быть реальная польза от моего «конкурентного преимущества»? И она есть — книжки мои явно красочнее и продуманнее становяся…

Даже интересно, сколько я уже тут? Шестую пачку бумаги уже своими каракулями извожу… не жалко — всё равно, ещё принесут… Итак, Шнуров, «Свобода», как же там дальше-то было?

'То, что не стереть, как сильно ни три

Свобода — это то, что у меня внутри…

Я свободен!..'…

Заключение в белой комнате закончилось неожиданно. И я, даже, всё ещё был способен самостоятельно ходить, говорить, петь… Больше того: я всё ещё мог продолжать свои тренировки. И даже, как-то, легче, что ли стало… Ну, насколько мне известно, такое бывает. Вроде бы, ничего необычного в этом нет, ведь, при нормально подготовленном организме, поэтапно и правильно, длительная голодовка только вначале даётся тяжело, к концу второй недели, вроде бы как и сил прибывает… Но, это по слухам. Сам я ещё ни разу на действительно долгий срок не заходил. Неделю только. За неделю понять что-то сложно.

Не важно. Главное, я мог сам ходить. Мог сам говорить. Способен был здраво рассуждать и мыслить. И освободителей своих встретил стоя. В чистом и чистый. Не был мой вид жалким. Замученным был, но жалким — нет.

По крайней мере, мне хочется так думать — зеркала-то в камере не было.

Что за освободители? Борис Аркадьевич и… отец. Лично Пётр Андреевич Долгорукий пожаловали-с…

Знакомый уже следователь отворил дверь. Пока он звякал ключами в замочной скважине, я отложил ручку, встал из-за стола и сделал пару шагов назад — привычное и почти уже бессознательное действие, ведь приход «гостей» означал начало допроса, а допрос — пытки. Боль как-то инстинктивно стараешься стоя встретить. И в положении, где ничто не ограничивает простор для возможного боя.

Правда, сопротивления этим славным парням я ещё ни разу не оказывал, сознательно ограничивая свои реакции, так как понимал — могу сделать лишь хуже. Они ведь не бандиты, а представители Государственной власти. Пробиваться через них и пытаться бежать — бессмысленно.

Сегодня же… когда увидел Мамонта и отца, не выдержал.

Да, понимаю, что это было глупо, что это было проявлением душевной слабости, что показало меня не с лучшей стороны, но… я ударил следователя. Один раз. Правой ногой сбоку в голову.

Да-да, без разминки, «на холодную», не заботясь о возможных последствиях, не рассчитывая сил, желая попасть и пробить любой возможный блок…

Попал. Следователь отреагировать не спел. Он даже не дёрнулся. Так и осел кулём, прямо там, где стоял.

Я вернул ногу на место, опустил руки и замер, пытаясь сообразить, что же наделал, и, что теперь за то мне будет.

Ничего не было. Отец лишь криво ухмыльнулся. Да и то, выражение его лица быстро вернулось к прежнему «кирпичному».

Борис Аркадьевич сделал мне вполне понятный знак головой, мол, «пошли за нами», и я пошёл. И они пошли. Сначала на выход из комнаты, потом на выход из здания, потом… в машину. И всё так же молча.

И в машине, когда ехали, тоже молчали. Я не знал, что спрашивать, они — не торопились мне что-то объяснять.

Ну, из белой комнаты выпустили — уже хорошо. С отцом еду — ещё лучше: значит, не на суд или казнь. Там иные бы конвоиры были. А, куда именно? Доедем — узнаю. Главное, чтобы там фрукты с овощами были. И туалет. Мне ж теперь ещё из голодовки выходить, а это процесс не простой и не приятный. И он меня, если честно, гораздо больше сейчас беспокоил, чем то, почему меня, наконец, выпустили. И, почему сейчас, а не раньше и не позже. Выпустили — уже счастье.

Наверное, со стороны, я выглядел, как идиот. Или, как блаженный. Или мне самому только хотелось так думать, а выглядел я обыкновенно? Хотя, какая мне разница?

Приехали мы в Кремль. Что, в общем-то, было вполне логично и ожидаемо. А там… отец ушёл к себе, так и не сказав мне ни слова. Борис Аркадьевич с заметным облегчением выдохнул после его ухода и повернулся ко мне.

— Ты как, Юр? — спросил он.

— Нормально, — пожал плечами я. — Дальше-то теперь, что?

— Пока, ничего, — улыбнулся Мамонт. — И Семёнову и Маверика взяли. На допросах они, каждый в отдельности, показали, что ты с ними не был никак связан. У Имперце больше нет оснований тебя задерживать против воли Князя.

— А имена и деньги? — решил всё же уточнить я.

— К покушению на сына Императора они отношения не имеют, — пожал плечами Борис Аркадьевич. — Они, конечно же, хотели получить и эти ответы. Разобраться до конца со всеми неясностями, но тут случай особый — ты сын Князя.

— И? — чуть прищурился я.

— Князь требовал тебя себе. Под свою ответственность. Слово Князя оказалось весомее желаний следователей.

— Себе… — повторил за ним задумчиво я. — То есть, теперь «спрашивать» будете вы?

— А ты ответишь? — улыбнулся Мамонт.