Не вполне ясны функции коллегии 100 или. 104, которую Аристотель сравнивает со спартанским эфоратом. Во всяком случае, этот орган карфагенской олигархии играл очень большую роль, будучи высшим контрольным и судебным органом.

Точно так же мы почти ничего не знаем о пентархиях.[135] Аристотель говорит только, что «пентархии, обладающие многими важными функциями, пополняют себя, избирают совет ста и, сверх того, остаются у власти более продолжительное время, чем остальные магистраты...».[136]

Из скудных указаний Аристотеля и Полибия трудно выяснить развитие карфагенского государственного строя. Всегда ли он имел олигархический характер, или в некоторые эпохи усиливались демократические тенденции? Вероятнее последнее. Отрывочные замечания источников[137] дают основания заключить, что в жизни Карфагена бывали периоды, когда банкротство политики, проводимой олигархической кликой, вызывало подъем демократического движения и приводило к реформам. Таков, например, был период после второй войны с Римом. Полибий утверждает, что в эпоху пунийских войн государственный строй Карфагена значительно эволюционировал в сторону демократии: «Что касается государства карфагенян, то, мне кажется, первоначально оно было устроено превосходно, по крайней мере в главном... Но уже к этому времени, когда карфагеняне начали Ганнибалову войну, государство их было хуже римского... У карфагенян наибольшую силу во всех начинаниях имел тогда народ, а у римлян высшая мера значения принадлежала сенату. Тогда как у карфагенян совет держала толпа, у римлян — лучшие граждане, и потому решения римлян в делах государственных были разумнее» (VI, 51). Вероятно, Полибий здесь преувеличивает, желая подчеркнуть совершенство римской конституции, основанной, по его мнению, наравновесии трех начал: монархического, аристократического и демократического.

Во всяком случае, в Карфагене бывали крупные народные волнения.[138] Одной из предупредительных мер против этого была периодическая высылка беднейшего населения в подвластные Карфагену области.[139]

Когда волнения выходили за рамки гражданства и охватывали наемников, рабов и бесправные элементы ливийского населения, они превращались в грозные восстания, во время которых само существование Карфагена висело на волоске. Таковы, например, были события, разыгравшиеся после первой войны с Римом.

Управление зависимыми территориями карфагеняне осуществляли иначе, чем римляне. Последние, как мы видели, представляли завоеванному населению Италии некоторую долю внутренней самостоятельности и освобождали его от уплаты всяких регулярных податей. Иначе поступало карфагенское правительство. Оно не только требовало от подчиненных племен и городов поставки воинских контингентов (это делали и римляне), но и облагало их постоянным тяжелым налогом в денежной или натуральной форме. Такая система давала Карфагену огромные доходы, не идущие ни в какое сравнение со скудными поступлениями в римскую государственную казну.

Удерживать господство над огромной колониальной державой можно было только посредством сильного военного аппарата. Отсутствие в Карфагене крестьянства являлось главной причиной того, что гражданское ополчение было немногочисленным по сравнению с наемниками и отрядами зависимых племен и финикийских городов африканского побережья. Такая армия имела некоторые положительные черты. Наемники-профессионалы обладали хорошей военной подготовкой и в руках способного полководца превращались в грозную для противника силу. Но, с другой стороны, наемники были элементом чрезвычайно беспокойным, который мог причинить много неприятностей своим нанимателям. По своему характеру наемные войска годились далеко не для всякой войны. Если дело шло о походе в неприятельскую страну, сулившем богатую добычу, наемники были на своем месте. Но когда тянулась долгая борьба на истощение, когда приходилось не только наступать, но и обороняться, наемники быстро выдыхались. Что же касается зависимых контингентов карфагенской армии, то, конечно, они не горели желанием защищать дело ненавистного Карфагена. Поэтому римская армия, состоявшая из граждан и союзников, имела значительные преимущества перед карфагенской.

Зато Карфаген неизмеримо превосходил Рим своими морскими силами. В начале войны вообще нельзя было говорить о римском флоте: несколько судов малого водоизмещения плюс два или три десятка кораблей, выставляемых «морскими союзниками», в счет, конечно, идти не могли. Карфаген же в случае надобности мог мобилизовать флот из нескольких сотен больших пятипалубных кораблей, оборудованных и вооруженных по последнему слову эллинистической морской, техники, и снабженных опытным экипажем.

Таков был грозный противник, к столкновению с которым неизбежно должно было привести римлян их продвижение в южной Италии.

К 60-м годам III в., отняв Регий у кампанских наемников, Рим вплотную подошел к узкому Мессансому проливу, отделявшему Италию от богатой Сицилии Там в этот момент была сложная политическая ситуация. После неудачной авантюры Пирра карфагеняне снова завладели большей частью острова. В руках Сиракуз осталась сравнительно небольшая — территория в восточной половине Сицилии. Северо-восточный угол острова с г. Мессаной находился под властью так называемых «мамертинов».[140] В прошлом это были наемники из южной Италии сицилийского тирана Агафокла. Оставшись без дела после его смерти в 289 г., они изменнически захватили Мессану. Перебив или изгнав граждан, мамертины разделили между собой их имущество, жен и детей и поставили под свой контроль область Мессанского пролива, имевшую огромное стратегическое значение. Сиракузский полководец Гиерон начал против мамертинов войну и после первых неудач нанес им поражение (около 265 г.). За эту победу он был провозглашен сиракузским царем под именем Гиерона II.

Положение мамертинов стало очень тяжелым. Не надеясь справиться с сиракузянами собственными силами, они впустили в Мессану отряд с карфагенского флота, крейсировавшего в проливе. Гиерон еще не был готов к войне с Карфагеном и отступил от города.

Среди мамертинов образовались две партии: одна предлагала формально подчиниться Карфагену на условии признания мессанской автономии, другая настаивала на союзе с Римом. Взяла верх последняя, и в римский сенат было отправлено посольство.

Римское правительство оказалось перед вопросом огромной важности, от решения которого зависели судьбы Рима. Сенаторы прекрасно понимали, что принятие Мессаны в союз будет означать войну с Карфагеном, а кто мог предвидеть, к чему она приведет? Карфаген был сказочно богат, обладал могучим флотом. Сенат отдавал себе полный отчет в трудностях предстоящей борьбы. С другой стороны, Рим не мог допустить, чтобы карфагеняне стали твердой ногой на берегу пролива. Не говоря уже о стратегической опасности подобной близости, это явилось бы прямой угрозой если не римской торговле как таковой (Рим в эту эпоху вряд ли еще был сильно заинтересован в торговых делах), то торговле южно-италийских союзников. Захват Мессаны настолько усилил бы позиции Карфагена в Сицилии, что покорение им Сиракуз, а следовательно, и всего острова, становилось только делом времени. Позволить это Рим не мог.

Трудность решения усугублялась еще соображениями внутриполитического порядка. Большая война неизбежно должна была усилить военные элементы крестьянской демократии и привести к власти ряд новых лиц, с чем нелегко было мириться старому нобилитету. Но эти же соображения делали войну желательной для демократических лидеров.

Наконец, для некоторых элементов римского общества (правда, пока немногочисленных) известное значение могли иметь агрессивные стремления в отношении Сицилии. Как ни примитивна была римская экономика еще в начале III в., однако, как мы указывали в предыдущей главе, тенденции развития медленно, но неуклонно вели к росту крупной земельной собственности и усилению рабовладения. С этой точки зрения захват плодородной Сицилии с ее торговыми городами был крайне желателен. В сущности, ведь это представляло только дальнейшее развитие южно-италийской политики Рима! Повторяем, «империалистические» круги в Риме в эту эпоху были еще чрезвычайно немногочисленны, но они уже зарождались и могли оказывать известное влияние на общественное мнение.