Кивок.
- Но… полагаю… человек столь мудрый понимает, что далеко не всегда бумаги нужны. На суде – да, понадобятся… а пока нам и слов хватит. Кому она завещала имущество?
- Сиротскому приюту.
Это было, пожалуй, неожиданно.
Очень неожиданно.
- Вот и я был немало удивлен, - сказал Яков Соломонович.
- Всё имущество?
- Всё… и поверьте, список оного прилагается подробный. Да…
- И как давно она составила эту… грамоту?
- Да уж лет пять как…
- И не меняла?
- Знаете… не так давно она изволила позвонить. Записалась на приём. И указала, что желает завещание изменить… но подробностей не имею чести знать, ибо на приём она так и не попала. А потому не могу сказать, что именно она там изменить желала… хотя…
- Вы что-то знаете, - Зима смотрела на нотариуса сверху вниз.
- Не то, чтобы знаю… знание – категория определённая. Тут же скорее речь о слухах. А слухи – такая материя… неоднозначная.
- И что за слухи?
- Будто Антонина стала учить ремеслу внучатую племянницу… то есть внучку своей сестры.
- Той, которую ненавидела?
- Именно… сколь в этом правды – не могу знать. Они работали вместе… тут, к слову, и работали… и может, потому слухи и пошли-то… а может, увидела девушку и прониклась. Всё ж сама она была человеком одиноким… как знать…
Никак.
- Выздоравливайте, - это Яков Соломонович произнёс очень громко. – Господь с вами…
И вышел.
- Внучку, значит… - Зима отлипла от стены. – Тихоня сказал, что пытался поговорить с бабкой… только она прикинулась сумасшедшей. Села на землю, стала бормотать что-то себе под нос, бусы перебирая.
Внучку.
И внучатую племянницу.
То самое недостающее звено. Всё ведь сложилось. Или почти всё.
- А вот соседки сказали, что старуха вполне себе в здравом уме. И что говорит неплохо, особенно, когда ругаться начинает. И что характер у неё премерзостный… слушай, Бекшеев… вот… не хочу я тебя оставлять тут, одного. Но…
- Иди. Если она не решится, мы не докажем ничего…
- Зоя…
- Не факт, что девочка вспомнит хоть что-то… она в тяжёлом состоянии.
Как и Ниночка.
Еще одна оборванная нить, которая встала на место…
…почти.
- Иди, - повторил Бекшеев, подтянув тонкое одеяло. – Я и вправду посплю немного. Вымотался, как… а тебе переодеться надо. А то простынешь, заболеешь…
- Не дождешься.
Спать Бекшеев не собирался. Как-то само вышло. И главное, он понять не успел, как именно. Вот на мгновенье глаза закрыл, а когда открыл – за окном сумерки. И холодом тянет, таким, характерно-осенним. Лист на подоконнике.
И Зиночка у кровати.
- Я вам ужин принесла, - отчего-то она говорит шёпотом. И в серой вечерней зыби лицо её кажется маской, такой, белесой, с нарисованными наспех красными губами и маленькими угольками глаз.
- Я… заснул. Кажется.
Зиночка кивает и ставит на тумбочку у кровати поднос.
- Заснули… Захар велел не беспокоить, но как же ж… без ужина-то. Хороший, не думайте… из ресторации… я такой сперва думала взять, где обычно, но заказывать не заказывали. Да и вдруг обычный есть не станете?
Она подвинула стул и сама на него опустилась.
Из-под белой шапочки выбивались кудельки.
- Тут вот оленинка с можжевеловой ягодой… тушеная. Жареного-то вам неможно, а вот тушеное – хорошо. Кушайте…
Она зачерпнула ложку.
Поднесла и глянула так, с укоризною.
- Взрослый вроде бы человек, а туда же, упрямитесь. Вам надобно поправляться… а для этого – кушать. Хорошо кушать.
И Бекшеев, чувствуя себя предурацки, рот открыл. Потом сказал:
- Я сам.
- У вас сил нет…
- Маги быстрее поправляются, чем обычные люди. Расскажите о вашей бабушке, Зинаида…
- Зинаида… меня мама хотела Ангелиной назвать. Как Ангел… красивое имя. Благородное… а бабка против выступила. Потому что благородное… вот, возьмите тарелочку. Я буду говорить, а вы – кушать. Дайте присесть помогу… ваша-то невеста на кладбище ускакала. Непорядок это. Когда муж болеет, то рядом быть должна…
- Должна. Хотите, я на вас женюсь?
Зиночка хихикнула и чуть зарделась. А потом покачала головой и серьезно так ответила:
- Нехорошо девушек обманывать, княже… не женитесь. Я ж вижу… но кушайте, кушайте… ложечку за матушку… ваша жива?
- Жива, - Бекшеев с трудом сел. Кровать провисла и потому после сна всё тело было затекшим и чужим. Особенно рука. И Зиночка поняла это по-своему.
- Может, всё-таки я помогу?
- Не надо.
- Тогда погодите… я вот, столик… Захарка придумал. Для лежачих или тех, которые от как вы, ходить не ходят, а сидеть худо-бедно могут. И капризничают. Люди такие капризные…
- Утомляют?
Она не испытывала гнева. И раздражения. И в эхе её эмоций ощущалась лишь печаль да немного усталость.
- Если бы вы знали, князь, как…
- Вы говорить иначе стали. Правильней.
- Это верно…
Зиночка вытащила из-за соседней кровати доску на ножках-растопырках, которые споро закрепила сбоку.
- Вот так вот… кушайте. А говорить… я ведь училась. В школу ходила. Пока бабка не запретила… всю жизнь она нам поломала. Злая была. Меня с детства щипала. Я плачу, а она сидит и улыбается. И ей так радостно от того, что мне больно… вы кушайте. Не смотрите так, не буду я вас травить. Поздно уже… да и незачем.
Зиночка сняла шапочку и провела ладонью по кудряшкам.
- Наверное, из-за неё всё, из-за бабки… она маму извела… мама уснула вот и не проснётся. Теперь уже не проснётся. И плохо ей не будет… ушла в рай. Ангелом стала. Мученицей… болела она. Давно болела… а я всё надеялась, что сумею… помогу… она же уснула и вот… совсем. Теперь и смысла особо нет.
Тушёная оленина была мягкою.
И жевалась легко.
Зиночка сидела, чуть покачиваясь…
- Я мечтала, что однажды мы с нею уедем… далеко-далеко… в Петербург. В Петербурге целители лучше наших… может, помогли бы… или это я хотела думать. Людочка говорила, что у неё случай такой, не поддающийся лечению. Хотя пыталась. Она добрая-то, всем помочь норовит, только…
- Подпольные аборты делать отказывалась.
- Вовсе делать отказывалась. Когда пришла только, к ней подходили… спрашивали за интерес, шепотком так… нельзя ж это, вот прямо вслух говорить. Нельзя. Её бабка, та делала, не чинясь… и в храм ходила. И гром божий её не разразил… и мамку тоже не разразил. А Людочка упёрлась, хотя и в храм не ходит.
Эти две вещи категорически отказывались стыковаться в Зиночкиной голове.
- Если б кто пришёл сюда, в госпиталь, и прямо сказал бы, потребовал, тогда да, прав у неё отказать не было б… но никто ж не шёл.
- К тетке вашей шли? Которая сестра бабки.
- К ней… они друг друга ненавидели.
- Почему?
- Считали, что жизнь друг другу поломали… и обе. Бабка когда-то у Тоньки жениха увела… он красивый был такой. Видный. И из себя тоже весь… и старого, ещё того Каблукова, который до нынешнего, сын вроде… нагулянный. Каблуковы все по этому делу невоздержанные… но там-то папенька байстрюков не бросал, денег давал на дитё и потом еще, как вырос, на обзаведение, чтоб дом поставил, хозяйство. Вот бабка моя и решила, что слишком хорош жених для Тоньки… и увела. Чёрною волшбой увела. Хвасталась, что зелья купила такого, которое у мужиков разум отбивает. А потом еще сделала, чтоб застали их… ну и тогда-то после такого только жениться. Тонька-то ему от ворот поворот… и разошлись пути. Сестру не простила. Даже прокляла будто. Но тут не скажу, точно не знаю. Главное, что дед бабке тоже не простил. Не любил её. Верно, жить пытался, но не смог… пить начал, руку поднимать. Она думала, детей родит, он и приспокоится.
- Не успокоился?
- Нет. Он… уйти хотел. Только она уже с детьми и как … и год от года хуже, хуже… Каблуков старый умер. Новый родню не жаловал. Сделал вид, что вовсе их нет.
Зиночка потянула себя за тонкую прядку.
- Он рано умер, мой дед… я его и не помню… только и бабка… она успела его возненавидеть. Из детей выжил лишь мой отец. А он на деда уродился похожим…
