И, уже взявшись за ручку двери, доктор бросил на прощанье:

— Вам сестра Мария сейчас тетрадку принесёт. И ручку. Будете и моторику, и память тренировать. Пишите, что вспомните. И то, что вспомнится, выведет вас в день сегодняшний. Как нить Ариадны вывела из подземелья, кажется, Геракла. Был такой греческий герой в античные времена.

Через некоторое время Маруся принесла мне тетрадку, школьную шариковую ручку и тихо вышла из палаты, прыснув в кулачок у двери: «Пишите поинтересней, писатель!»

Она выпорхнула из палаты, как воробушек из клетки. А я, глядя на тетрадь, подумал: «Писать пока тяжело. Буду думать, спать, вспоминать, а потом, когда всё у меня наладится, подробно опишу всё, что вспонится. И заголовк дам ничипоренковский — «Нить Ариадны».

В коридоре послышался грохот раздолбанной колесницы, потом таран — и широко отворилась дверь моей одиночной палаты. Медицинская сестра милосердия Мария вкатила тележку с обедом. На треснувшем пластиковом подносе, рядом с тарелками, лежали синяя общая тетрадь и простенькая шариковая ручка, которую принято называть «школьной».

— Жив, курилка? — с порога весело спросила Маруся. — Щас ням-ням будем делать? Кушать, браток надо… Чтобы жить.

Она, отпихнув ногой штатив для капельницы, придвинула к кровати свой мобильный столик, села на краешек матраса и, подсунув мне под подбородок белое вафельное полотенце, зачем-то помешала ложкой жидкий супчик в глубокой тарелке.

— Не вспомнил себя? — спросила девушка.

Я утвердительно замотал головой.

— Да-а? — обрадовалась сестричка. — Как ФИО? А то лежишь себе уже столько, без имени и племени… Как зовут-то?

Я замычал, глазами показывая на тетрадь.

— Без переводчика не понять, — вздохнула Маша. — Поешь, потом напишешь.

Я отрицательно покачал забинтованной головой.

— Ешь, ешь, а то откуда силы брать?

Она вложила в мою руку ложку, но я отбросил её. Ложка звякнула, ударившись о спинку кровати.

— Ладно, пиши, Седой, — наконец сдалась Маруся. — Обрадуем Николаича!

С этими словами она вставила ручку в пальцы моей руки и открыла тетрадку.

Ручка дрожала в моих слабых пальцах, но я всё-таки вывел уродливыми каракулями: СТРАННИК.

— Странник? — разочарованно прочитала она кривое слово.

Я кивнул. Удивительно, но я вспомнил своё школьное прозвище. Почему так прозвали одноклассники — не помню. А прозвище вспомнил.

— Так это не имя и даже не фамилия. Кличка? Или как там у вас — позывной.

Я победно улыбался.

— Ты давай не кобенься! — погрозила мне пальцем сестричка. — Старый, что малый… Ты давай ФИО, имя и фамилию вспоминай! Телефон родных и близких, кому Николаичу позвонить можно будет…

Я виновато улыбнулся: мол, прости, Маруся, ещё не вечер…

— Ладно, прогресс налицо, — подбодрила девушка, меняя в моей руке ручку на ложку. — Давайте-ка, больной, обедать…

Она покормила меня гороховым супом, остывшими пюре с тощей котлеткой. Потом я сам выпил стакан компота из сухофруктов, чертовки устал и, кивком головы поблагодарив Марусю за её старания и доброе сердце, поудобнее устроил снова загудевшую голову на подушке.

— Спи, боец! — шутливо приказала медсестра. — Спи и вспоминай дальше… Особо не напрягайся: амнезия — ты же знаешь — торопливых не любит.

Маруся, гремя тележкой с пустой посудой, удалилась. Я бросил взгляд на синюю тетрадь, в которой пока была одна непонятная для всех запись «странник», но я был уверен: это та ниточка, нет — это не ниточка. Это — нить. Нить Ариадны! Именно — нить Ариадны. Потому что она меня вытащит из чёрного лабиринта беспамятства… А придёт время и на её страницах появится всё, что я вспомнил, о чём передумал тут, в районной больничке.

Шёл десятый день моих воспоминаний, моего виртуального «плюсквамперфекта» — давно прошедшего времени, без которого не бывает времени настоящего. Николай Николаевич наведываясь в мою одиночную палату, первым делом кивал на лежащую на тумбочке тетрадь:

— Ну, что вспомнили, уважаемый Странник, что-либо такое, проливающее свет на вашу загадочную личность. Конечно, амнезия торопливых не жалует, но боюсь, что очередная проверка Медстраха грозит нам с вами, господин Странник, бо-о-льшими неприятностями…

Я оптимистично кивал и писал, уже человеческим, а не куриным почерком: «Нить Ариадны выводит меня из провала. Ещё немного, ещё чуть-чуть!»

— Ну-ну, — отвечал Николаич, прочитав мою очередную запись, и измерял мне давление, щупал пульс, оттягивал веки и осматривал рану на голове, когда Мария меняла повязку. — Нить Ариадны… Да вы просто писатель, друг мой! Только не сильно тяните за нить… Не оборвать бы спасительную для всех нас ниточку воспоминаний вашей доброй Ариадны…

В один из дней я вспомнил, что служил срочную службу в ГСВГ — группе советских войск в Германии. Да-да, именно так. Возил командира тридцать третьего артполка подполковника Стоногу. Такая у него была фамилия — Стонога. На газике я возил в музыкальную школу его сына, Сашку и аккордеон «Вельмайстер», на котором Сашка обучался игре у немки, в частном лицее. Удивительней была эта старая учительница музыки — фрау Мария. Она жила в трёх кварталах от военного городка, в старом двухэтажном особняке, где со своим старым мужем открыла частную музыкальную школу. Оба они давным-давно, ещё до войны с нами, закончили Ляйпцигскую консерваторию. Муж фрау Марии по имени Фридрих (за глаза я называл его «Энгельсом») — старый седой немец с обвислыми, как у украинского казака, усами — «преподавал скрипку». А фрау Мария — аккордеон. Сперва я сидел в своём военном «козлике», поджидая окончания урока, но потом фрау Мария стала меня приглашать в просторный холл на первом этаже. Там я чинно сидел на мягком диване и слушал Сашкины гаммы и этюды.

Супруги, вспомнил я, очень гордились своей музыкальной профессий. Об этом свидетельствовали их дипломы, с любовью заключённые в тонкие лакированные рамки. Дипломы в этих щегольских рамках висели на стенах холла их музыкального лицея. В обучении музыке они не отказывали никому. В том числе и детям советских военных. Наш народ — не только самый весёлый народ в мире. Он ещё, думаю, и самый певческий, очень музыкальный. По крайней мере, русских учеников у фрау Марии всегда было больше, чем немецких. С ними старая немка работала уже много лет, наверное, с тех пор, как немецкий городок, дай Бог памяти, под названием Стендаль, по Потсдамскому соглашению отошёл к советской зоне оккупации. Русский язык фрау Мария знала не хуже нашей суджанской географички, которая путала падежи и вообще была косноязычной со скудным словарным запасом. Фрау Мария не была космополиткой. Она любила язык Гёте и Шиллера. И частенько со мной, рядовым солдатом, военным водителем, фрау Мария говорила только по-немецки. Считала, наверное, что стыдно молодому русскому парню служить в Германии и не научиться более или менее сносно изъясняться на её языке.

Сашкины родители, супруги Стоноги, думаю, что тоже понимали музыку (это искусство самое интернациональное из искусств), но любили только украинские и русские народные песни. Эти же песни, к моему удивлению, любила и фрау Мария. За несколько месяцев она научила Сашку Стоногу не только играть простенькие по гармонии «Катюшу» и «Крутится, вертится шар голубой», но командирский сынок под её талантливым руководством наизусть выучил «Чардаш» Монти.

— Теперь мне не стыдно включить тебя, Заша, в программу итоговых выступлений моих лучших учеников, — сказала фрау Мария довольному Сашке. И вручила пацану сусальную немецкую открытку с весёлым краснощёким аккордеонистом в коротких кожаных штанах на помочах. На обороте по-русски с орфографическими ошибками было написано: «Приглашаем Фас на бальшой концерт фаших детей».

Родителей Сашки Стоноги я привёз за полчаса до концерта. Стонога был родом из Харькова, сам неплохо играл на баяне.