— Я вижу, вы человек интеллигентный, философ… Любомудр, по-нашему… Я хочу вам подарок сделать.

— Подарок? — сунул стек под мышку Фридрих. — О, как это мило с вашей стороны, игуменья…

Елизавета подошла к небольшому иконостасу в красном углу, пошарила за ним рукой и вытащила небольшой замшевый мешочек.

— Вот, — протянула она немцу мешочек. — В нём то, что может занять достойное место в берлинском музее. Это настоящее произведение искусных русских ювелиров…

— О-о! — воскликнул Фридрих, извлекая из мешочка массивный золотой перстень с большим бриллиантом. — Царский подарок, фрау монахиня…

— Это и есть — царский перстень. Прочитайте, что внутри перстня…

Ланге достал из кармана кителя пенсне в тонкой золотой оправе, приблизил его к перстню и прочитал нараспев:

— Усердие всё превозмогает. Мудро, фрау, очень мудро… Откуда он у вас?

— Это из монастырской сокровищницы… Возьмите на добрую память, как у нас говорят. Многие музеи мира хотели бы иметь у себя такой ценный экспонат.

Он обернулся к старосте и насмешливо сказал:

— Wunderbar wonder scining star! Прекрасная, удивительно сияющая звезда…А ты, староста, говорил: тут бедные монашки…Эти русские монахини очень не бедные…

И в этот момент Лаврищев, сидевший в устье печи тише испуганной мыши, почувствовал, как в нос ему заползает какое-то насекомое. «Читал где-то, что прусаки за русскими печами любят водиться», — подумал следователь. Он надавил на ноздрю, желая насмерть задавить подлую тварь, но тот рванул выше, задёргал лапками — и Игорь Ильич громко чихнул, поднимая облако из золы и гари. Потом ещё раз, ещё…

Грузный Курт в один прыжок оказался у печи, отбросил заслонку и, тыкая стволом автомата в устье печи, крикнул чумазому следователю:

— Вэк, вэк! Тафай, тафай!

Лаврищев икнул от страха и стал медленно вылезать.

— А вот и явление Христа народу, — поднял стеком голову следователя Ланге. — Знаменитая картина, но не достойная кисти великого художника…

Он больно ударил стеком Лаврищева по перемазанной лысине.

— Что ты там делал, гость дорогой?

— Я из Гуево, из соседней деревни, — вспоминая слова Елизаветы, запричитал Игорь Васильевич. — Приходил просить монашек отпеть умершую бабушку… А тут вы. Испугался до смерти и в печку залез.

— В печку залез, так? — язвительно повторил офицер.

— Так, хер официрен, их шпацирен… Тьфу ты, все слова немецкие из башки вылетели от страха.

— Врёт он, падла! — взвился Лёньчик. — Я всех гуевских мужиков знаю. Его не знаю. Ты чьих будешь, морда лысая?

— Я сын Веры Лаврищевой, — сказал Игорь Ильич, судорожно хватаясь за любую спасительную соломинку. — Если от ракиты с дуплом по тропке к речке спускаться, то к нашему дому и выйдешь…

Блоха аж присел от такой наглости чумазого лысого мужика.

— Там Верка живёт, есть такая девка. Но не Лаврищева она — Ковалёва. Лаврищевы на кутке живут. Шо, промахнулся, морда лысая?

«Так, — судорожно работал мозг следователя, — сегодня 7 июля 1943 года. Значит, матери ещё 16 лет, она ещё не замужем за Ильёй Лаврищевым, а её девичья фамилия — Ковалёва. Вера Ковалёва. В сельсовете их распишут только через три года, в сорок шестом. Значит, она ещё Ковалёва, а не Лаврищева и ещё меня не родила… Я ведь появился на свет аж в сорок девятом. Срочно поправить версию!».

— Лаврищевы мне родственники, — сказал, сориентировавшись следователь. — Это я так… пошутил. Я — родственник Ковалёвых. Ближе к речке их дом стоит.

Следователь, читая в глазах Фридриха сомнение, опрометчиво добавил из профессиональной лексики:

— Не верите? Так можете легко проверить мою версию.

— Слыхал? — взвился Блоха. — Он не по-нашенски и балакаить…

Лёнька, прищурив глазки-буравчики, молча обошёл вокруг Игоря Ильича, пристально всматриваясь в чумазое лицо Лаврищева.

— Семен, а Семен, — повернулся он к старосте. — Похож, кажись, на деда Лаврищевых. Лысый, и морда лупоглазая…Сажей весь, как чёрт, перемазанный. Не признаеш сразу. А насчёт Ковалёвых брешить зараза. Чуйкой своей чую: брешить, сука!

В ответ староста лишь плечами пожал.

— А мы вот и проверим «версию», родственничек, — улыбаясь своей задумке, протянул Фридрих и что-то тихо сказал Курту. Тот, сверкнув зелёными глазами в сторону следователя, повёл дулом автомата в сторону двери.

— Тафай! — гаркнул рыжий холуй Фридриха. — Шпацирен!

Солдат вывел Лаврищева во двор. Вслед за ними вышел Фридрих и сел в двуколку. Он уже надел трофей на палец. Перстень был великоват даже для безымянного пальца, но это ничуть не огорчило офицера. Июльское солнце заиграло в гранях драгоценного камня всеми цветами радуги, и Ланге невольно залюбовался чистотой и филигранными формами бриллианта.

— Если попытаешься сбежать, родственник, — ласково сказал Фридрих Игорю Ильичу, любуясь перстнем, — то Курт тебя просто пристрелит. Будешь бежать за Россинантом, моей лошадкой. Отстанешь — тоже пристрелит. А версия — слово-то какое знаешь! — не подтвердится — я тебе окажу высокую честь: расстреляю лично.

«Изверг, серийный маньяк! — дал характеристику «ласковой интонации Ланге следователь. — С улыбкой на тонких губах будет, наверное, целиться при расстреле».

— А я? Корову ведь, хер офицер, обещали!.. — запричитал Лёньчик, вытирая картузом с оторванным козырьком потное лицо.

— Будет тебе и белка, будет и свисток! Карошая русская пословица, — рассмеялся Фридрих.

Староста Семён, не дожидаясь Фридриха с Куртом, покатил на своём велосипеде в сторону Гуево. К нему на багажник на ходу лихо запрыгнул Лёньчик Блоха, ударившись носом о болтавшуюся за спиной старосты винтовку.

— Семен, ты бы свою пукалку на раму привязывал! Нос вот разбил, — захныкал Лёньчик.

— Нос у тебя шибко длинный, гляжу, — буркнул Семён, вильнув на дороге к обочине и пропуская двуколку Фридриха. Рядом с Ланге, задом наперёд, сидел с автоматом наизготовку Курт. Рыжий детина громко ржал, глядя на спортсмена поневоле.

— Тафай, тафай! — смеясь, подбадривал Курт и прицеливался в Игоря Ильича. — Гут, камрат, зер гут!

За двуколкой, широко открыв рот, тяжело трусил Лаврищев, стараясь не отставать от лёгкого экипажа.

Вот и знакомая с детства его ракита с дуплом. Отсюда до родного дома — рукой подать. Глаза заливал липкий пот. Следователь пытался рассмотреть очертания родного дома и не видел его. «Ах да! — мелькнуло в голове у Игоря Ильича. — Отец с матерью его только через четыре года после победы построили. В 43-м его ещё не было…».

На мостках, подоткнув полы платья, девушка в лёгком ситцевом платьице полоскала бельё в речке. Староста съехал с дороги, подкатил к мосткам.

— Хер офицер! — крикнул оттуда Блоха. — А вот и Верка Ковалёва. Ща у девки разузнаем, какой он им родственник.

Фридрих натянул вожжи, остановил взмыленного коня. Лаврищев, измождённый бегом по пересечённой местности, еле держался на ногах.

— Фроляйн! — обратился Ланге к молодке, надев своё пенсне. — Ты — Верка Ковалёва?

— Ну я, — тихо ответила девушка, не выпуская из рук мокрую наволочку.

Сердце Игоря Ильича дрогнуло: это же мать! Его мать, ещё не жена Ильи Лаврищева, ещё не родившая и даже не зачавшая его, своего первенца Игорёшку, но — мама! Красивая, молодая. На одной из фотографий, висевших потом в их доме, он вспомнил её молодое красивое лицо. «Мама», — бесшумно прошептал сухими губами Игорь Ильич.

— А этот челофек, — офицер стеком легонько хлопнул по плечу следователя, — не фаш родственник?

Девушка, прикрыв от солнца глаза ладошкой, вглядывалась в лицо Лаврищева.

— Он утверждает, что он фаш близкий родственник, — повторил Фридрих.

Девчушка, уронив простынь на траву, приблизилась к Игорю Ильичу, тревожно глядя ему в глаза. На какое-то мгновение Лаврищев увидел, как слабая тёплая искорка вспыхнула, но потом погасла в её взгляде. «Мама, это же я, твой будущий сын Игорёшка, — посылал Лаврищев растерявшейся девушке мысленное сообщение — Спаси меня, мама!..»