— Да-а, — вздохнул Лаврищев, — всё проходит, в конце концов. Но бесследно ли?…

Он бросил взгляд на старинные часы, остановившиеся в полдень или в полночь — на цифре «12». Бессонные ночи дали о себе знать. Веки вдруг потяжелели, будто налились свинцом. Глаза слиплись.

«Да зачем я сплю тут? — пронеслась ленивая, полусонная мысль в тяжёлой голове Игоря Ильича. — Не нужно мне спать в этом временном портале, как говорил Юлиан…».

И он, собрав все силы, открыл глаза и не поверил им.

…Июльское солнце в зените стояло над ржаным полем. На краю горизонта, в полуденном мареве, виднелись невысокие меловые холмы. С той стороны несла свои воды юркая речушка, так похожая на знакомый ему с детских лет Псёл со студёной ключевой водой. А за посадкой, на левом берегу реки, виднелась какая-то деревня с белёными на украинский манер хатами и старая колокольня без креста у порушенной церкви.

Лаврищев, потирая пульсировавшие виски, решил идти к людям. Что это за местность, где он оказался, зачитавшись дневником прабабки Юлиана? Он огляделся — ни души. И, постояв на пыльном просёлке с минуту, решительно зашагал к белым хатам.

У околицы Игорь Ильич заметил, наконец, человека, чинившего у своего велосипеда заднее колесо.

— Здравствуйте, уважаемый! — поздоровался Лаврищев с велосипедистов. Мужичок в старом замызганном пиджаке с нарукавной повязкой (в центре её была химическим карандашом или синими чернилами нарисован круг с буквой «Р» в середине) бросил на траву свой ржавый велик и поправил карабин, висевший у него на брезентовом ремне за спиной.

— Что это за село, уважаемый? — повторил как можно мягче следователь.

Мужчина молча снял кепку, которая глубоко сидела на ушах давно не стриженной головы, смачно высморкался себе под ноги.

— А ты откедова такой хлопец? — наконец выдавил он из себя, подозрительно осматривая Лаврищева с ног до головы.

— Из Москвы, — не снимая дежурной улыбки с лица, ответил Игорь Ильич и достал из кармана сотовый телефон. — Вот, — кивнул он на мобилу, — жму, жму на сенсор — не берёт ничего. Глухомань тут, ни одной вышки не видно, оттого и труба молчит.

Глаза мужика с карабином при взгляде на мобильный телефон округлились. Он снова поправил карабин, откашлялся и смачно сплюнул.

— Шо, значит, москаль, аж из самой Москвы к нам забросили, — хрипло сказал незнакомец.

— Сам не знаю, как сюда попал… Ничего не помню.

— Придумал бы шо поскладнее, — скривился мужичок в щербатой улыбке. — А енто у тебя шо?

Он кивнул на новенький смартфон, который год назад ему в день рождения подарила дочь Ирина.

— Это? Ах, это…Смартфон. В «Связном» на Арбате всучили, без скидки…

— Патефон? — удивился мужик и покачал головой, обходя по кругу Лаврищева. — Ты, москаль, хорош свою лапшу на мои уши вешать…

— Это телефон такой, — сказал Игорь Ильич, удивляясь дикости сельской глуши. — У вас не берёт. На краю света живёте?

Мужик ещё раз опасливо обошёл вокруг следователя, глядя на него исподлобья. Потом снял с плеча карабин, с минуту подумал и снова повесил на место.

— А вы, надо полагать, местный егерь? — спросил Лаврищев. — Что-то карабин у вас какой-то допотопный. У подмосковных лесников давно «Тайга» в арсенале.

— Карабин — германский, — буркнул мужик. — Немцы выдали. Шобы таких, как ты, москаликов, не опасаться…

— Вот тебе, дедушка, и кино и немцы! — хлопнул ладонью по блестящей лысине Лаврищев. — Теперь понял! Кино тут снимают, должно быть. А вы — полицая играете…

— Соображаешь, — буркнул полицай. — Староста я миропольский. Хто ты на самом деле будешь — потом выясню. Дай коника токмо починить, цепка слетела.

И он поднял своего ржавого коня с травы.

— Подмогнёшь?

— Давай, господин староста, подмогну, — шутливым тоном ответил Игорь Ильич. — А кино-то, как называется?

— Какое кино?

— Ну, в котором вы, уважаемый, в массовке играете.

— Кино-то? — переспросил велосипедист. — Нынче у этого кина одно название — война. Я бачу, ты человек, взаправду, с Москвы — патефон чудной, одёжа не нашенская… Лазутчик оттудова, словом. Как линию фронта-то перешёл? За Курском, балакают, пушки гремят. Красные немца придавили… А тебя, значит, сюда, на парашюте, али как, закинули?

Лаврищев в два счёта натянул цепь, ключом, валявшемся на траве рядом с великом, закрутил гайки. Голос старосты стал мягче, колючий взгляд подобрел.

— Ты того, гражданин товарищ, не думай, шо я урод какой и предатель. У меня пятеро хлопчиков по лавкам в хате сидять, мал мала меньше… Мобилизации в Красную армию избежал чудом, кто-то в районное НКВД стуканул, что я советскую власть матом ругал…В амбар меня местный участковый запер, там и куковал. Ждал, когда в Суджу повезут… А тут немцы. Эти пришли, милиционеров к стенке, меня наружу. Хто и што — разбираться начали. А мне деваться некуда, как предложили обиженному советской властью старостой нашего Мирополья стать. Народ, шо на площадь согнали, в один голос: соглашайся, Семен! Ты, мол, не дуже лют, а не то своего усердного холуя поставят, тогда всем верёвка будить. Я и согласился. Винтовочку дали, патроны… Но я так ни разу и не выстрелил из ружа-то того… Народ подтвердит.

— Вижу, вошёл в роль, артист! — поразился гениальной игре мужичка следователь. А про себя подумал: «Талантливый всё-таки наш простой народ, вот и тут, в этой глухомани, такие самородки живут…Ему бы не в массовке, а главные роли играть. Постой-постой… Мирополье? Так он деревню эту назвал? Так через речку — моё Гуево должно быть».

— А Гуево далеко от вас?

— Та через речку, — махнул рукой староста. — Там немцы стоять. У нас немцев нема. Фридрих, командир ихний, кажет: ты, Семен, староста, ты и отвечай за орднунг.

«Я, наверное, сошёл с ума, — подумал следователь. — Если это сон, то я сейчас укушу себя за палец и мне не должно быть больно».

Кусать палец Лаврищев не стал, зато ущипнул себя за мочку уха, резко дёрнув её вниз — и явственно почувствовал боль.

— Ты это чиво? — спросил Семен.

— Нервное, — ответил Игорь Ильич.

— То-то гляжу — не от мира ты сего, — кивнул староста. — Вон там, в доме батюшки, попа нашенской церквы, яво ишшо до прихода германцев лягавые кудай-то на своём воронке увезли, две москальки живуть. Чудом к нам добрались живыми-то…От немца спасались… А немец через месяц и сюды дошёл. Коммунистов и евреев — в лагерь, под Суджу.

— А этих, москвичек? — спросил следователь, вглядываясь в хорошо видневшуюся на фоне безоблачного неба колокольню у церкви с покосившейся маковкой без креста.

— Я бабёнок не сдал, хучь и пришлые. Монашки, сестры во Христе… Их монастырь под Москвой бомбанули ишшо в сорок первом. От войны бегли, а куды бечь, коль немец кругом был? В Горнале монахи-мужики не приняли, вот я их и приветил. Дом-то попа нашего пустым стоял. Нешто разграбят ишшо. Война, товарыщ, не токма убивца, но и самый большой разбойник.

— Ты молодец, Семён, — похвалил следователь старосту. — Сегодня какое число?

— Седьмое июля с утра было…

— Ну, Курская дуга, уже началась. Наши придут, тебе зачтётся и это. А где монахини живут?

— Кака така дуга? Ты про конную упряжь, што ль?

— Битва под Курском началась. После неё — только вперёд пойдём. Полный капут меньше чем через два года немцу придёт.

Староста, вздохнув, покачал головой.

— Не веришь, что ли?

— Башкой своей думаю, шо так тому и быть. Ты вон лазутчиком уже с линии фронта к нам пробрался, завтря, глядишь, и красные придут…Та рази немец наш дух одолеет? Я хучь и обиженный большевиками, под ними крестьянину не жить было, а под немцем лежать на спине и больно, и вовсе срамно. Знал, шо жилы порвём, но первернёмся и ворога на лопатки уложим. Не сразу, разумею, но уложим-таки…

Он снова вздохнул:

— Лишь бы наши не повесили… А то ведь на войне суд короток и не всегда праведен.

— А ты про спасённых тобой москвичек расскажешь, свидетели подтвердят — и, быть может, обойдётся, — успокоил его следователь.