— Я принадлежу тебе, Брайони. Точно так же, как каждая частичка тебя будет принадлежать мне.

Она слегка стонет, её веки опускаются, и я знаю, что больше всего на свете ей нужен отдых.

Когда ремень снят с её запястий, её руки падают на землю рядом с ней. Она полностью измотана. Я истощил свою бедную куколку эмоционально, умственно и физически до полного изнеможения. После того, как я снова натягиваю штаны, я наклоняюсь и беру ее на руки.

Ее маленькое запачканное личико прижимается к моей груди, в волосах застряла веточка. Она дарит мне неприкрытую уязвимость, которой я так жажду. Я всегда надеялся, что она будет той, кто мне нужен, что ее сила, стойкость и интеллект перевесят токсичных мужчин, пытающихся исказить её невинный разум. Но то, что она отдает мне в ответ, крайне неожиданно. Сейчас я существую только для нее. Я, блять, убью Брайони, если она когда-нибудь попытается бросить меня, а затем закончу свою жалкую гребаную жизнь прямо рядом с ней. Вот так просто.

Я несу ее до своей хижины, и её мягкая маленькая ручка касается кожи моей шеи.

— Покажи мне, — шепчет она, её ангельские голубые глаза распахиваются, чтобы сфокусироваться на мне. Пальцы касаются черной краски на моем лице, размазывая её от подбородка к шее. — Я готова.

Слова, такие простые, но в них заключено многое.

Пути назад нет. Как только Брайони увидит меня, она либо примет правду и нашу совместную судьбу, ведущую к разрушению, либо я буду вынужден завершить работу, которую никогда не собирался заканчивать.

34. Чудовищные лица

Его руки, обнимающие меня, говорят на совершенно другом языке, нежели слова его тела в лесу. Ладони прижимают меня к нему в новом, неожиданном объятии. Утешительном. Почти нежном и заботливом.

Эроу несет меня в ванную комнату одной из самых странных хижин, которые я когда-либо видела.

Я бы даже не назвала это хижиной. Слово «хижина» для меня подразумевает что-то старое, деревенское и теплое. А это изящная оболочка модерна. Благодаря линейной архитектуре экстерьер может похвастаться высоким уровнем мастерства, что отражается и на интерьере. Ничего, кроме черных стен, гранитных полов, мебели, которая практически лежит на полу пол из-за своей низкой высоты, и панорамных окон, выходящих на полностью скрытый лес позади нас под ними.

Это похоже на убежище миллиардера, а не бездомного преследователя, который трахает свои завоевания в лесу, вдавливая их лицом в землю.

То, что мы там сделали, было животным. Органически первобытным. Необузданная страсть его неослабевающей потребности всколыхнула мою внутреннюю женственность, превратив ее в ураган желания. Я нуждалась в том, чтобы он заявил свои права на меня в своем лесу, и жаждала того, чтобы он кончил на меня, как на какую-то помеченную собственности. Мне стало ясно, что подчинение во время секса возбуждает меня. Мне нравилось чувствовать себя принадлежащей кому-то и приниженной, чтобы открыться этому ощущению полного освобождения. Для женщины, которая ежедневно ведет войны за равенство, это было, как не странно, очищающее чувство.

Оргазм, который я испытала там, в этой грязи, противоречит всему, чего я должна была хотеть от секса и близости, и все же он ужасает меня, потому что теперь я не могу воспринимать этот акт иначе. Стать одной плотью — вот что Он задумал для нас. Секс — это форма поклонения, и то, что мы сделали, было ничем иным, как почитанием этой новообретенной религии, которую мы создали. Я не хочу ничего другого, кроме как этого вида первобытной страсти, этого покалывающего позвоночник требование его тела в самой глубине моего.

Усталость берет верх, и мои веки тяжелеют. Он усаживает меня на столешницу просторной и элегантной ванной комнаты, включает одну из самых больших душевых кабин, которые я когда-либо видела, и возвращается ко мне с маленьким белым полотенцем для рук.

Он собирается снова поднять меня, но я хватаю его за предплечье, останавливая. Над черным гранитным полом поднимается пар, и я поворачиваюсь спиной к Эроу, чтобы посмотреть на себя в зеркало.

Правая сторона моего лица, та, которой меня прижимали к земле, покрыта грязью. В моих волосах запуталась листва, и я замечаю его размазанную кровь возле моего рта. Моя рубашка разорвана, и грудь вываливается за край лифчика. Юбка вся в грязи, а колени черные от влажной почвы. Я выгляжу опустошенной и потрепанной в своем отражении. Что далеко от красоты, и все же, с румянцем на щеках, припухшими губами и животом, скрученным от нескончаемого вожделения, я никогда не чувствовала себя более неземной.

— Ибо мы — Его творение¹⁰… — цитирует он возле моего уха, глядя в мои глаза в отражении перед нами. — Твоя красота — моя удавка.

— Прелесть обманчива и красота мимолетна, но женщина, что боится Господа, достойна хвалы¹¹, — парирую я, вытаскивая веточку из волос.

Его глаза не отрываются от моих, пока я рассматриваю размазанную по его лицу краску.

— Теперь ты это видишь? — спрашивает он, обходя меня, чтобы взять полотенце для рук. Он смачивает его водой в раковине рядом со мной, прежде чем выжать его и снова встать позади меня. Его руки упираются в столешницу по обе стороны от меня, в то время как он наклоняется надо мной, его подбородок практически покоится на моем плече, когда он говорит мне на ухо. — Как они пытаются укротить дикую природу в тебе? Как они сосредоточены на том, чтобы сохранить Его собственное природное творение в его самой чистой, самой изысканной форме? Мы созданы по Его образу и подобию, разве нет?

Он берет полотенце и вытирает грязь с моей щеки. Я смотрю на себя. Передо мной женщина, созданная по Его образу и подобию. Та, кто ищет свободы в выражении своего тела, в открытии своей души другому. Да, между нами нет супружеского союза, но разве от этого то, что мы делаем, становится менее ценным? Неужели мы боготворим все то, от чего сам Господь просит нас отказаться? Неужели мой Бог ревнивый Бог?

— Ибо как непослушанием одного человека сделались многие грешными, так и послушанием одного сделаются праведными многие¹², — произношу я, слова слетают с моих губ после долгих лет изучения Слова Божьего. Но эти слова: непослушание, послушание; они наполняются новым смыслом, новым пониманием, когда человек за моей спиной смотрит на меня.

Эроу читает меня в моем отражении.

— Никогда не соглашайся с дисциплиной людей, которые ограничивают свободу мысли. Это поощряет безнравственность, а не уменьшает её. Они предполагают утопию, а не ожидают реализма. Твоя религия — это созданный человеком институт, который использует страх и запугивание для поддержания власти над тобой. Но истинная сила заключена в тебе, Брайони. Она заключена в тебе и во мне. Ибо мы — жители этой земли, а не какая-то призрачная мечта людей, которые были до нас.

Я сглатываю, пока он проводит теплой тканью по моей щеке, заглядывая в мои глаза в зеркале. Эта неизбежная, всеобъемлющая истина давит на меня своим весом. Всё, что он заявляет, исходит от человека, презираемого именно теми учениями, которые он исповедует. Но где же здесь вера? Я могу не соглашаться со всеми учениями моей школы и религии, но я непоколебимо верю в нечто большее, в то время как этот человек потерял всякое подобие веры.

— Есть правильное и есть неправильное. Есть добро и есть зло, — продолжает он. — Но их определения искажены для тех, кто обладает способностью творить свою собственную судьбу. Слова искажены для них. Они подчинены тому, что им нужно, чтобы крепко удерживать власть над наивностью. Но в этой жизни, Брайони, обездоленные либо ломаются, либо строят себя заново из своих собственных разбитых на осколки костей. Слабые погружаются во тьму настолько глубоко, что существование становится вторичным по отношению к раскрытию прагматичных истин.

Мои ноги дрожат, а желудок неприятно скручивает от слов, исходящих из его измученной души. Он раскрывает версию своей собственной истории, каким-то образом эффективно согласовывая ее с моей, потому что, как он предполагает, мы одно целое.