Гребец посмеялся вместе со мной.

— Петрович, ты же в деревне родился на Урале, какое тебе вино в Сочи? Может тебе еще Югославию или Италию подавай? Ну ты загнул!

— Я может и родился в Семёновке под Челябинском, но всю жизнь чувствовал, что мое место на Югах. Есть люди которые прям балдеют от Севера. А я не люблю этот холод, сырость.

— Что же тогда не поехал, на Юг? Кто тебя сюда силком тащил?

— Кто, кто… Судьба-судьбинушка, будь она неладна!

Слова Петровича резко контрастировали с его образом. По его внешнему виду совсем не скажешь, что он рожден для Юга. Глубокие морщины, выдубленная северными ветрами кожа, четыре верхних золотых зуба.

Петровича — промывальщика, возрастом лет около шестидесяти, на Север забросила солдатская служба.

Все знали его истории: про половник, и о том, как под конец службы он с сослуживцем вез на грузовике в свою часть продовольствие.

Дело было в морозный декабрьских день и во время остановки их машина заглохла.

Он не смогли заново завести грузовик, вода в радиаторе моментально замерзла, стенки блоков цилиндров потрескались и ему пришел каюк.

Машину бросили и отправились искать человеческое жилье. Благо, в полутора километрах от места остановки находилась заимка — три небольших таежных избы, в которых жили люди. Так и спаслись.

Петровичу впаяли первый срок за вредительство и диверсию. Спасибо, что не приписали шпионах — «иначе полный амброзий», так Петрович высказывался о своей гипотетической судьбе, если бы его обвинили в работе на иностранные разведки.

В эти же годы перед войной по армейскому руководству прокатилась волна арестов и многие закончили жизнь с этим самым «амброзием».

Сразу после окончания первого срока полез ночью в магазин за водкой. Поймали Петровича сразу на выходе с бутылками в руках и карманах. Хотелось ему праздника, как Горю-Егору Прокудину, знаменитому киногерою Шукшина, задолго до того, как фильм был задуман и снят.

Молодой и глупый был, говорил про себя Петрович, просто хотел отметить выход на свободу и начало новой жизни.

Отметил, что называется. Загремел во второй раз. Теперь, как рецидивист, отбывал срок за Полярным Кругом.

Петрович по своему нутру был обыкновенным мужиком и все блатное и уркаганское по прежнему считал для себя чуждым.

Но ничего не мог поделать с тем, оказался среди профессиональных преступников. Его, вчерашнего зэка и солдата, не признавали своим, даже мелкие уголовники, потому что он был готов работать.

Чего хорошего в том, чтобы весь день сидеть на шконке и обыгрывать наивных дурачков в карты? Чтобы потом безропотно большую часть выигрыша отдать наверх паханам?

Выживать, обирая таких же обездоленных, и трястись от страха перед разгневанными «законниками»?

Разве есть в этом хоть капля того самого «арестантского братства» или «воровского уважения», о котором рассказывалось неопытным, новоиспеченным новобранцам лагерной исправительной системы?

Воры несколько раз избивали его до потери сознания, потому что он отказывался признавать установленные ими порядки — выполнять норму за них, за блатняк. А потом отдавать пайку, и так без меры урезанную лагерным начальством, выдаваемую только тем, кто реально работал.

Петрович, по его рассказам, всегда яростно защищался до тех пор, пока его окончательно не сбивали с ног подлым ударом табуреткой или чем-то весомым сзади. Потом запинывали ногами.

Но система никого не щадит. И однажды ему досталось не только от блатных, но и от начальства. Надзиратели ворвались в барак во время драки, блатные разбежались по щелям, оставив избитого Петровича на полу.

Не разбираясь, его потащили в карцер, как нарушителя режима. Он рассказал, как плакал от обиды в карцере, пытаясь изо всех сил бороться со слезами, когда этот раз его, его уже полумертвого, били всерьез надзиратели.

Но как ни странно этот случай оказался его последним избиением. Проведя неделю в карцере он не только не загнулся, но и восстановился. Во-первых, Скудная пайка в карцере оказалась больше и сытнее того, что блатные оставляли мужикам.

А во-вторых один из надзирателей, рьяно участвующий в избиении Петровича в карцере, узнал на следующий день, что Петрович не затевал драку в бараке и не был виноват и нарушении режима и стал его тайно откармливать.

Не то, чтобы того совесть заела за несправедливость, на зоне нет таких понятий, хотя Петрович верил, что и это тоже, но больше надзиратель хотел сделать из Петровича стукача. По словам Петровича надзиратель просчитался и у того ничего не вышло.

Организм Петровича проявил чудеса живучести, ссадины и синяки за десять дней, проведенных в карцере, совсем рассосались и исчезли.

Конец притеснениям со стороны урок положил случай, произошедший буквально на следующий день после выхода из карцера.

Петрович стоял в бараке «ЗПП», так зэки называли подобие столовой — «пункт приема пищи» с миской в очереди, никого не трогал. В этот день на ужин перед вечерним построением давали кислые щи без мяса. Рядом находился другой заключённый — он встал в очередь раньше.

Когда в тому положили в миску еду, он начал скандалить с дежурным по кухне из-за того, что ему мало положили. Обычное дело в зоне, на раздаче наливают порции, как Бог на душу положит.

Дежурный не желал раздувать скандал, но и уступать не хотел, поэтому он просто перевела взгляд на Петровича, протянул руку за его миской и, взяв посуду, наложил половником самую обычную порцию.

Это не устроило скандалиста и вместо того, чтобы заткнуться и пойти есть, он выбила миску Петровича из рук дежурного, когда тот её возвращал.

— Мало того, что я остался без харча, так ещё и все щи без рыбы, но с хреном, опрокинулись на мой зэковскую форму. А надо сказать, что стирать свою одежду вне графика запрещено. При этом заключённый должен выглядеть с иголочки на утренних и вечерних построениях. Так вот, скандалист — полный дурак, неотесанная деревенщина, оставил меня без жратвы, в грязной одежде.

Он продолжал ругаться с дежурным, когда я ему сказал, что-то типа «будь поаккуратнее, ты тут в зоне не один». И вот, он разворачивается ко мне и перенаправляет весь свой гонор на меня. А я только из карцера. Не хочу Думаю, ну его нахрен этого дятла.

Но тут в его руке появляется шило, не просто тюремная заточка, а такое длинное шило, типа тех, что местные традиционно для боя оленей используют. Один удар в голову череп Северного оленя на раз пробивает. Он его из рукава, как факир вытащил.

И вот, когда я, разозленный тем, что меня только выпустили из карцера, а я только утром надел чистую робу, а теперь стою весь в этом говне из кислой капусты. Стою и говорю себе в уме «спокойно, не обращай внимания, он получит заслуженный люлей, администрация с него спросит, разберётся, тебе разрешат постирать», так вот стою, а он вдруг «херак»!

На этом месте рассказа Петрович обычно делал очень резкий удар в сторону ближайшего слушателя, так, что тот вздрагивал от неожиданности под смех тех, кто это повествование уже слышал. Петрович как бы имитировал движение того, кто в 'ЗПП’опрокинул миску на робу, для большей достоверности.

— «Херак»! Он проткнул меня заточкой, мой живот. Кровь моментально залила всё. Я не хотел сначала драться, но теперь у меня не было выбора, я выхватил половник из рук дежурного. Мои мозги помутились, как говориться. От первого удара он выронил заточку. Я ее ногой отпихнул она к дежурному улетела. Я начала бешено колотить его по голове. Короче, половник аж согнуло в узел. А я всё бил и бил. Когда ты бьёшь половником по голове, раздается очень плохой тупой звук! Никогда его не забуду, потому что в «ЗПП» всё затихло. Все замерли, стояли, как вкопанные и молча смотрели на происходящее.

— А я всё бил этого урода без остановки куда придется. Думаю звук все зэки запомнили. Через пару секунд дежурный бросился нас разнимать. Скандалист обмяк и рухнул на пол.

Тут Петрович делал паузу, грустнел и закуривал, словно переживал все это заново, а потом продолжал: