Несчастливая судьба постигла капитана Сойера, из 1-го Нью-Джерсийского кавалерийского и капитана Флинна из 51-го Индианского пехотного. Их отвезли в офис генерала Уиндера, который заверил их, что приговор будет приведен в исполнение, а затем, без всякой жалости и какого-либо уважения, они целый час издевались над ними, называя их подлыми янки, которые «пришли сюда, чтобы убивать наших сыновей, сжигать наши дома и опустошать нашу страну». Но все эти оскорбления они внесли спокойно и с достоинством.

— Идя на войну, — ответил им Флинн, — я знал, что я могу погибнуть. Я не знаю когда, но точно так же, как и любой другой.

— У меня есть жена и ребенок, — сказал Сойер, — которые мне очень дороги, но если бы у меня было сто жизней, я бы с удовольствием отдал их все ради своей страны.

Через два часа они вернулись. Сойер нервничал, Флинн был спокоен. Они оба были уверены, что приговор будет исполнен. Мы же, напротив, нет. Я сказал Сойеру:

— Они никогда не посмеют выстрелить в вас!

— Ставлю 100, что посмеют! — запальчиво воскликнул он. Я сказал Флинну:

— Десять к одному, что они не сделают этого.

— Я знаю, — ответил он. — Но, когда мы тянули жребий, у меня был шанс один из тридцати пяти, и я проиграл[163]!

В тот же вечер пришло сообщение, что в окрестностях одного захолустного городка в Пенсильвании, который называется Геттисберг, Мид, после достойного Ватерлоо разгрома, оставил мятежникам 40 000 пленников, а сам скрылся в горах Пенсильвании, и что теперь эти самые 40 000 и в самом деле движутся в сторону Ричмонда. Было очень интересно ознакомиться с этими размышлениями газетчиков о том, как поступить с этими 40-ка тысячами янки — где взять столько людей, чтобы охранять их, и где разместить — и как кормить их так, чтобы при этом граждане Ричмонда не голодали.

Мы не верили в правдивость этого сообщения, но оно касалось почти каждого. Все то плохое, что имело отношение к нашей армии, глубоко волновало души узников тюрем мятежников и словно тяжелый мельничный жернов, отягощало их сердца.

А вот успехи, естественно, радовали. Я видел как больные и умирающие пленники, лежащие на холодных и грязных полах убогих госпиталей, оживали — их печальные, умоляющие глаза озарялись новой надеждой, их бледные лица розовели, а слова лились ликующим потоком, когда они слышали, что наше Дело побеждает. Жизнь становилась светлее, а смерть менее печальной.

Ужасно переживая за Флинна и Сойера и разочаровавшись в новостях из Пенсильвании, мы узнали о том, что Грант полностью отброшен от Виксберга, началась осада, и в целом кампания потерпела фиаско. От слияния таких мрачных вестей, ночь нам показалась чернее обычной. Тюрьма затихла и ушла на покой на несколько часов раньше обычного. Нам было слишком тяжело, чтобы о чем-то разговаривать.

Но внезапно все изменилось. Среди чернокожих заключенных был один старик, лет семидесяти, который особенно заинтересовал меня тем, что, в разговоре с ним о Национальном конфликте, он, в стиле «копперхедов», ответил, что это война между биржевыми спекулянтами и дельцами обоих сторон, которые ему абсолютно не интересны, и что он никому не собирается помогать и что ему совершенно безразлично, когда и как это закончится. Я часто спрашивал себя, отмалчивался ли он нарочно, боясь, что если его мнение станет достоянием публики, он утратит свои привилегии, а может просто потому, что он — иной — негр, которому война не интересна.

Но, тем не менее, после обеда, около пяти часов вечера, он вошел в нашу комнату, и когда дверь закрылась и охранники его уже видеть не могли, он вышел в центр комнаты — и тотчас пустился в пляс так, как весьма необычно и замечательно для семидесятилетнего и страдающего ревматизмом мужчины. Мы сразу же окружили его и спросили:

— Генерал (так его прозвали в тюрьме), что это значит?

— Янки взяли Виксберг! Янки взяли Виксберг!

И он танцевал снова и снова.

Как только мы смогли немного успокоить его, он вытащил из кармана газету — краска еще не высохла — которую он украл у одного из тюремщиков. Вот оно! Янки взяли Виксберг, и более 30-ти тысяч мятежников попали в плен.

Хорошие новости, как и плохие, редко приходят без компании. Вскоре после этого мы узнали, что в сообщение о Геттисберге также вкралась небольшая ошибка — это Ли, а не Мид, в панике бежал оттуда, и что, в то время как наши люди взяли в плен 15 или 20 тысяч мятежников, этих 40-ка тысяч пленных янки в глаза никто не видел.

Как возликовали наши сердца от этих радостных новостей! Как внезапно затхлый тюремный воздух стал сладким и чистым, словно ароматное дыхание гор! Смеялись, пели, танцевали — ведь старый негр был совершенно не против хороших партнеров. Кто-то крикнул: «Славься, славься, Аллилуйя!» М-р МакКейб, капеллан из Огайо, чей ясный и звучный голос, которым он скрасил немало самых мрачных наших часов, мгновенно понял намек и начал этот прекрасный гимн миссис Хау, в котором «Славься, славься, Аллилуйя!» поет хор:

«Я увидел, как во славе сам Господь явился нам».

Голос каждого, кто присутствовал в этой комнате, присоединился к нему. Я никогда не видел иных более взволнованных и одухотворенных людей, чем те триста или четыреста заключенных, которые слышали последние завершающие слова гимна:

Тем не менее, несмотря на чтение, беседы и вырезание перстней, колечек для салфеток, заколок и крестиков из выловленных в мисках говяжьих костей, в чем некоторые заключенные достигли невероятных успехов, время тянулось для нас очень медленно. Мы создали дискуссионный клуб, и много времени было потрачено на обсуждение животного магнетизма и других интересных явлений. Иногда мы устраивали шутовские суды, оттачивавшие в нас красноречие и остроумие.

В конце июля начался мания учения. Были учреждены классы греческого, латинского, немецкого, французского, испанского, алгебры, геометрии и риторики. Мы обратились в лавки Ричмонда за учебниками и преподавателями всех наук, поскольку пестрая компания офицеров состояла из уроженцев всех цивилизованных штатов.

30-е июля очень запомнился нам. Заключенные очень волновались, пытаясь решить, какие обеденные группы лучше — большие или маленькие. Для обеспечения трехсот семидесяти пяти офицеров имелись всего кухонные печи. Большинство считало, что лучше всего разделить людей на группы по 20 человек, в то время как другие, предпочитая небольшие группы — от 4-х до 8-ми человек, решили сохранить их в таком виде. Теперь арестанты жили в пяти комнатах и общались между собой.

Общее собрание проходило в нашей комнате, где председательствовал полковник Стрейт. После открытия последовали жаркие дебаты. Партия «больших групп» настаивала на том, что править должно большинство, а меньшинство подчиняться и разделиться на двадцатки. Партия «маленьких групп» ответила:

— Мы ничего не должны — мы — треть числа всех заключенных. Мы настаиваем на нашем праве на одну треть кухни, одну треть топлива и одну из трех кухонных печей. И мы сами вправе решать, по сколько человек мы будем делиться — по два или по сотне.

Я никогда до сих пор не присутствовал ни на каких дебатах — парламентских, политических или религиозных, которые были бы столь же ожесточенными. Собрание приняло резолюцию, утверждающую большие группы. Партия «малых групп» отказалась голосовать за него и заявила, что никогда не подчинится этому решению! Вопрос был улажен тем, что всем разрешалось делать все, что угодно.

Заключенным, которых держали в подземном карцере, часто приходилось выслушивать омерзительные истории. Охранники рассказывали им, что тела умерших, которые за день-два до погребения в соответствии с установленным порядком укладывали в смежной комнате, очень часто съедали крысы.