Я пришел попрощаться с ним. Ходили слухи, что это назначение тем, что его предшественник генерал Кертис занимался финансовыми махинациями. «Я уверен, — сказал он, — это неправда. Ни один генерал не может использовать свое положение, чтобы выйти за пределы официального жалованья». Он поделился со мной некоторыми планами на будущее, отметив: «Пока я останусь в Сент-Луисе, но как только появится возможность встретиться с врагом, я сам поведу войска. Некоторые умеют воевать с помощью телеграфа, но вы же знаете, я таким талантом не обладаю».

Он пожал мне руку и уехал домой. Конечно, к себе домой. А через неделю страна была ошеломлена известием о его внезапной смерти. Он, который в течение сорока восьми лет мужественно переносил все тяготы кампаний и опасности сражений, казалось, счастливчик и любимец Фортуны, был внезапно сражен болезнью в собственном доме, в окружении родных и любимых им людей.

«Того, кого щадила Смерть,

Стрела покоя поразила»[148].

Почти полвека Самнер отдал армии Соединенных Штатов, но он неуклонно отказывался быть включенным в список пенсионеров. Придя на службу из гражданской жизни, он был свободен от профессиональных традиций и консерватизма. Сенатор Уэйд однажды спросил его: «Как долго вы учились в Военной академии?» Он ответил: «Я ни разу в жизни не переступал ее порога».

Порывистый и простоватый житель Огайо вскочил и горячо пожал его руку, воскликнув:

— Слава Богу, что в армии есть хотя бы один генерал, который никогда не учился в Вест-Пойнте!

Во время Канзасской войны, Самнер, тогда полковник, со своим драгунским полком находился на Территории. Такие же беспринципные, как и администрации Пирса и Бьюкенена, в своих усилиях узаконить рабство в Канзасе, ненавидящие — как и весь народ — любые войска — в основном «миссурийских головорезов» — они уважали Самнера. Они знали, что он справедливый человек, который сочувствует им и никогда сам по доброй воле не станет принуждать их.

С самого начала восстания рабовладельцев, его имя было одним из самых ярких в этой благородной, но несчастной армии, которая являлась образцом северной дисциплины и доблести, проявленной во многих кровавых битвах, но которая еще не одержала ни одной победы. Он всегда был в самой гуще боя. Он был настоящим солдатом. Он наслаждался битвой. Он чувствовал «восторг борьбы» и отдавался ему с мальчишеским энтузиазмом.

Постоянно идя впереди, он был воплощением безрассудства. Каждый раз его друзья удивлялись, что он выходил из битвы живым. Наконец, как и он, они начали верить, что он неуязвим. Пули поражали его шляпу, мундир, сапоги, седло, лошадь, а иногда и его лицо, но никогда он не был серьезно ранен. Его солдаты с большим удовольствием рассказывали, что во время Мексиканской войны, ударившая его в лоб пуля упала на землю, даже не поцарапав его, словно от головы буйвола. Благодаря этой истории он получил прозвище «Старый Буффало».

В Фэйр-Оукс его войска стояли под ливнем пуль, в то время как он скакал вперед и назад вдоль передовой линии, то есть там, где погибнуть было легче всего.

— Что за полк? — спросил он.

— 15-й Массачусетский, — ответила ему сотня голосов.

— Я тоже из Массачусетса, трижды ура нашему старому штату Пролива!

И, размахивая шляпой, генерал удалился, а солдаты трижды прокричали «Ура!» Враг удивленно смотрел на эту странную сцену, но спустя мгновение мощным залпом был жестоко отброшен назад.

Это выглядело потрясающе. Всякий раз, когда начинали палить пушки, его глаза вспыхивали. Он вынимал изо рта свои искусственные зубы, которые очень мешали ему во время жаркой битвы, и осторожно клал их в карман, затем, чтобы лучше видеть на расстоянии, передвигал очки на лоб, и уж потом, отдав подчиненным необходимые приказы, мчался в самую гущу боя.

Сотни солдат прекрасно знали по высокому росту, копне снежно-белых волос и открытому лицу этого замечательного старика, который летя сквозь огонь и дым на самом опасном участке и сметая словно коса траву всех, кто попадался ему на пути, кричал:

— Спокойнее, спокойнее! Не волнуйтесь! Послужите с мое, поймете, что это ерунда. Стойте твердо и помните о своем долге!

Не предпринимая ничего, чтобы добиться драматического эффекта, он просто проявлял тихий героизм, достойный самых ярких страниц истории. Однажды, совершенно неосознанно воспроизведя давнюю историческую сцену, он почти слово в слово повторил обращение Фридриха Великого к своим офицерам перед битвой под Лейтеном. Это произошло на кровавом поле Фэйр-Оукс вечером второго дня. Он командовал войсками, которым было необходимо преодолеть бурную речку. Но прежде чем все они собрались, мосты были разрушены. Затем его армия стала еще вдвое меньше, и Самнер с остатками трех разгромленных корпусами остался на милость всех сил противника.

В тот воскресный вечер, после того, как он отдал указания о принятии атаки, он послал за генералом Седжвиком — своим близким другом и самым доблестным солдатом:

— Седжвик, вы понимаете сложившуюся ситуацию. С рассветом враг, несомненно, атакует нас. Подкреплений не будет, он вполне в состоянии сломить и уничтожить нас. Но для страны мы не должны быть побежденными. Нам остается только одно — мы должны сражаться и умереть как мужчины! Скажите офицерам, что мы должны стоять до последнего человека — последнего! Возможно, мы больше не увидимся снова, прощайте, Седжвик.

Два суровых солдата пожали друг другу руки и расстались. Наступило утро, но враг, не зная, в каком мы критическом положении, не атаковал. Мосты были восстановлены, и жертва не состоялась. Но Самнер был из тех людей, которые всегда следуют своим решениям.

После этого он оставил свои старые позиции, и палатки его штаба были выдвинуты вперед. Они находились в радиусе действия батареи мятежников, и каждое утро генерал и его адъютанты просыпались под грохот выстрелов и визг падавших вокруг них ядер и снарядов — это длилось три часа подряд. Самнер просил разрешения захватить или отбросить назад вражескую батарею, но ему было отказано по той причине, что это может привести к полномасштабной битве. Он был вне себя от ярости. «Это самое большое унижение для меня за всю мою жизнь, — сказал он, — что мне приходится действовать по разрешению». Но Макклеллан упорствовал. Самнер получил приказ переместить штаб в безопасное место. Он стоял там две недели и, наконец, после второго приказа, отступил.

Это двухнедельное бесполезное стояние — яркое подтверждение одного из частых чудес войны — сколько железа и свинца может валиться на головы солдат и фактически не причинить им существенного вреда. За все время бомбардировки пострадали только два человека — хирург — слегка оцарапанный осколком влетевшего в палатку снаряда, и рядовой, спрятавшийся за лежащим бревном — он мгновенно умер от удара осколка, снесшего ему часть головы, но из остальных никто даже царапины не получил.

После Энтитема апологеты Макклеллана утверждали, что все его генералы были против возобновления атаки на второй день. Я спросил генерала Самнера, верно ли это. Он ответил — четко и раздельно: «Нет, сэр! Меня никто не выслушал, и я не по своей воле поступил так. Но лично я, безусловно, был за возобновление атаки. Да, это так, и хотя мы понесли большие потери, мы были полностью готовы в тот день, а если учесть, что за спиной противника была река, он потерпел бы сокрушительное поражение».

У Фредериксберга, согласно прямому приказу Бернсайда, во время битвы Самнер реку не переходил. Эта предосторожность спасла ему жизнь. Если бы он попал в это море огня, он никогда бы не вернулся, чтобы рассказать о том, что он видел. Но он был искренне огорчен этим запретом. Вечером того дня славных, но бесплодных усилий, он прохаживался перед Лейси-Хаусом, одной рукой обняв за шею своего сына, его лицо застыло в маске мук печали и тревоги, а глаза его, напряженно вглядывающиеся вдаль, упорно следили за каждым из прибывающих ординарцев.