— До первого июня мы овладеем Вашингтоном.
— Вы так думаете? Линкольн намерен собрать армию в сто пятьдесят тысяч человек.
— О, чудесно, мы разберемся с ней утром, еще до завтрака. Отправьте в ряды этих синих янки три-четыре снаряда, и они разбегутся как овцы!
До сих пор я искренне надеялся, что кровавый конфликт между двумя частями страны можно предотвратить, но эти замечания были настолько частыми, а мнение, что северяне — абсолютные трусы, распространено настолько широко[57], что я уже довольно благодушно смотрел на то будущее, к которому придет Юг, наслаждаясь проверкой твердости этой веры. Пришло время выяснить раз и навсегда, являются ли эти хлопковые и тростниковые джентльмены рожденной для власти высшей расой, или же их притязания были просто заурядными высокомерием и чванством.
Похоже, ум южанина никак не может понять, что тот, кто никогда не сыплет пустыми угрозами и не размахивает охотничьим ножом, кто слишком многое пережил перед боем, кто скорее примет зло, чем причинит его, если его поднять — опаснейший из врагов, и этот общеизвестный факт и подарил нам пословицу: «Остерегайтесь ярости терпеливого человека».
Нью-йоркские газеты, вышедшие уже после сообщения о падении Самтера, теперь дошли и до нас, и везде — как в новостных, так и редакционных колонках рассказывали, как внезапно и быстро это событие подняло весь Север. Голос каждого журнала призывал к войне. «The Herald», который однажды утром горько говорил о насилии, в тот же день навестили несколько тысяч возмущенных граждан, которые предоставили ему выбор — либо он поднимет американский флаг, либо лишится офиса. Только благодаря полиции и заступничеству ведущих юнионистов, его имущество не пострадало. И вот в утреннем выпуске появился один из его периодических и конституционных кувырков. Все его четыре редакционные статьи хором кричали: «Война до полной победы!»
Мятежники были очень удивлены, несколько потрясены и вдвойне раздражены столь неожиданной переменой во всех северных газетах, которые, как они считали, доброжелательны к ним, но они тоже кричали — «Война!», и даже громче, чем раньше.
В отеле Голдсборо, где мы остановились на ужин, на каминной полке стояла небольшая мраморная плита со следующей надписью:
«Светлой памяти А. Линкольна, который умер от перелома шеи в Ньюберне, 16-го апреля 1861 года».
Перед тем, как поезд тронулся с места, в вагон зашел молодой патриот, чья артикуляция была сильно попорчена виски, и спросил:
— Й-й-есь к-кой н'будь ч'ртов янки в эт-томп'езде? Й-еси есть х'ть од'н ч'ртов юнионист, й-я вык'ну й'го вон к ч… Ур-ра Дж'ффу Дэвису июжн'кнфдерации!
Затем он очень порадовал себя, выпустив несколько пуль из своего револьвера через входную дверь в вагон. На следующей станции он вышел на платформу и повторил:
— Ур-ра Дж'ффу Дэвису и Южн'йкнфдерации!
Другой патриот, который стоял на перроне среди других прохожих, быстро ответил:
— Да! Ура Джеффу Дэвису!
— Т-ты н-наш ч'ловвек, — ответил наш пассажир. — Д-д'вай в-выпьем. Зд-десь все з-за Джеффа. Дэвиса, н-не т-так ли?
— Да сэр.
— Т-такоч'ньх'рошопр'красно. Н-но, з'чем т-ты в-выбр'л эт-того ч…аб-болициониста Мерфи в К'нв'нт штата?
— Я — Мерфи, — ответил патриот, который стоял в толпе, но теперь воинственно выступил вперед. — Кто называет меня аболиционистом?
— Пр'шу пр'щения, с'р. В-вы, к'неч-чно н' он. Н-но к-кто т'т аб-б'лиционист, за к-к'трого т-ты здесь г'лос'вал? 'го з-з'вут «Браун», н-не так ли? Д-да, т-точно, ч-черт'в Браун. В-вам бы сл'довало 'го п-п'весить!
В этот момент прозвучал свисток, и под громовой хохот всех, кто это видел, поезд двинулся дальше.
В шесть часов утра мы прибыли в Ричмонд. Здесь я также надеялся пожить несколько дней, но котел кипел слишком бурно. Повсюду флаги мятежников, все газеты ликовали по поводу присоединения к Сецессии, и некоторые из них предупреждали северян и юнионистов, что в их интересах немедленно покинуть территорию штата. Все разговоры шли на повышенных и резких тонах. Чем дальше я шел, тем сильнее кипела ярость, и уже полностью осознав, что южнее Филадельфии или Нью-Йорка я вряд ли я буду в безопасности, я без всяких проволочек продолжил свой путь на север.
По мере приближения к линии Мэйсона — Диксона все лучше и лучше становились железнодорожные вокзалы и другие, связанные с ними учреждения, да и северного типа лица все чаще и чаще можно было увидеть в нашем поезде. В Ашленде, в нескольких милях к северу от Ричмонда, нам впервые с момента отбытия с берегов Алабамы подали вкусную еду. Но для эпикурейского глаза, все меню, которое нам предлагали ранее, сводилось лишь к бекону и кукурузному хлебу.
Каждый второй пассажир был солдатом. Каждый городок ощетинился штыками. В Фредериксберге один из элегантных «быстроногих» вирджинцев заглянул в окно нашего вагона и спросил, что за «столь блестящие господа» в нем едут на Север? Но поскольку пассажиры «героически молчали», он изрыгнул из себя новый фонтан брани и отправился к следующему вагону, чтобы продолжить свое расследование.
Житель Ричмонда, который сел рядом со мной, был доволен моей точкой зрения на Сецессию, он заверил меня, что через Конвент добиться этого было очень трудно — трудности создавали юнионисты Западной Вирджинии, что бизнес в Ричмонде полностью прекратился и цены возросли более чем на 15 %.
— Мы опасаемся, — добавил он, — проблем с нашими свободными неграми. В Ричмонде их несколько тысяч, многие из которых умны, а некоторые очень богаты. Они проявляют признаки обеспокоенности, и мы стараемся держать их под контролем. Сегодня утром я отправил в Нью-Йорк деньги за большую партию винтовок Шарпса, приказав их упаковать в большие ящики для сухого товара, чтобы они не вызвать ни у кого никаких подозрений.
И еще он сказал, что Бен Маккалок был в Вирджинии и усовершенствовал план, согласно которому, во главе войск повстанцев он собирался захватить Вашингтон. Чем дальше мы продвигались на север, тем тише и тише звучал голос шумной Сецессии. У Акия-Крик мы покинули вагоны и сели на направлявшийся вверх по Потомаку пароход.
Тихий и спокойный джентльмен, оказавшийся на нашем борту в Ричмонде, произвел на меня впечатление, благодаря какому-то таинственному масонству, которое существует среди журналистов — разумеется, всех направлений — как представитель Четвертого Сословия[58]. Отвечая на вопросы, он сообщил мне, что он писал о Конвенте Вирджинии для «The Richmond Enquirer», но, будучи ньюйоркцем, как и Джерри Блоссом, пришел к выводу, что ему «пора домой». Он охарактеризовал Конвент как поначалу имевший решительное большинство тех, кто поддерживал Правительство, но со временем юнионистов одного за другим вышибли из его рядов, и теперь там правит только Сецессия.
В постановлении прямо сказано, что оно не может вступить в силу до тех пор, пока оно не будет подано на всеобщее голосование, но власти штата сразу же решили, что он будет ратифицирован. Сенатор Мейсон написал открытое письмо, в котором призвал всех юнионистов покинуть штат, и еще до того, как настал час голосования, сецессионистам удалось спровоцировать на своей земле кровавый конфликт и привлечь к нему войска из штатов Залива. И вот тогда оно было ратифицировано подавляющим большинством.
Мы шли вверх по Потомаку — миновали тихую усыпальницу в Маунт-Вернон[59], которая вскоре услышала шум перестрелки между двумя враждующими армиями, а рано утром увидели Вашингтон. Ну, наконец, слава Богу! Вот он старый «Звездный Флаг», ликующе развевающийся над Капитолием, Белым Домом, департаментами и сотнями жилых домов. Хотя и ненавижу пустую сентиментальность, мое сердце сильно забилось в моей груди и мои веки задрожали, когда я его увидел. Самого этого момента я даже не подозревал, как я любил этот старый флаг!
Прогуливаясь по Пенсильвания-авеню, я встречал целые батальоны своих старых друзей и постоянно думал — как же я смог провести десять недель на Юге, и встретить не более двух или трех более-менее близких знакомых.
