— Ты видел их лица? — Спросила я, еще один смешок вырвался у меня, и низкий смешок покинул его, когда он изо всех сил старался говорить тише.

— Да, я не могу дождаться, когда покажу всей школе их позор, — пробормотал он, снова придвигаясь ближе, и мои мысли затуманились.

Мои руки сжались на его теле, больше не омывая его, но он не отстранился. Он прижал меня к задней стенке душа, и мой пульс бешено заколотился. Что мы делаем?

Это было так неправильно в лучшем, самом извращенном смысле из всех возможных. Его грудь коснулась моей, и я резко вдохнула, удивленно глядя на него.

— Ты заставляешь меня хотеть нарушить все правила, которым я когда-либо клялся следовать, и разорвать каждый контракт, который я когда-либо подписывал, Татум Риверс.

Вот черт.

— Тогда почему ты этого не делаешь? — Я осмелилась, мой язык был слишком тяжелым, а глаза не могли моргать. Если бы я отвела взгляд хотя бы на миллисекунду, я была уверена, что этот момент не продлился бы долго. Что он уйдет и никогда не оглянется назад.

Он прижал меня спиной к прохладному кафелю, и я прикусила нижнюю губу, отчаянно желая попробовать его на вкус. Он был самым восхитительным, запретным существом, которое я когда-либо видела. И мне нужно было исследовать это внутреннее желание заявить на него права.

— Или ты слишком боишься? — Прошептала я.

— Я не трус, — прорычал он, и я ахнула, когда он взял меня за подбородок и прижался губами к моим со стоном потребности, его губы двигались медленно и нежно, как будто он хотел навсегда унять всю боль внутри меня. Я застонала, впиваясь ногтями в его затылок, и он перестал быть нежным со мной, раздвигая мои губы своим языком и прижимаясь своим телом к моему, чтобы я могла почувствовать каждый дюйм его твердого ствола. У меня вырвался еще один стон, но он проглотил его целиком, его язык преследовал мой, как будто он жаждал этого поцелуя так же долго, как и я.

Его пальцы впились в мои руки, почти до синяков, но я чувствовала, что он сдерживается. Я представляла, что он отмечал бы меня повсюду, если бы не мир за пределами этой комнаты, который уничтожил бы его за это. Он был идеальным сочетанием экстаза и неверных решений. Но это не казалось неправильным, как должно было быть, мне казалось, что моя душа предназначена для его, а его — для моей. Мне казалось, что мой рыцарь в сияющих доспехах должен был вести войну за меня и победить. Мы были готовы пролить кровь друг за друга, и я почти ощущала вкус его мести на его языке, сливаясь с моим, пока это не превратилось в такую мощную энергию, что Ночным Стражам стоило опасаться грозной силы, надвигающейся на них.

В своих мечтах я жаждала его, тысячу раз представляла этот поцелуй, никогда не была уверена, будет ли он слишком грубым или слишком сладким. Но оказалось, что было и то, и другое. Он был оружием и одеялом безопасности. Король, бог, левиафан. Я хотела хорошего и плохого, грубого и мягкого. В тот момент я хотела его и никого другого. Просто единственного мужчину в этом мире, который непоколебимо стоял рядом со мной и никогда не колебался. Я могла положиться на него во всем, даже отдать ему свое сердце казалось возможным. То, что я никогда не собиралась дарить ни одному мужчине.

Его пальцы зарылись в мои влажные волосы, когда он притянул меня ближе, его руки никогда не заходили слишком далеко вниз по моему телу, как будто между нами все еще были барьеры. Я хотела разорвать их, заставить его признаться в этом безудержном пожаре между нами и склониться перед ним. Но он отстранился, когда мои руки прошлись по его мышцам, и он потянулся, чтобы коснуться своих припухших губ.

— Прости, я не должен был этого делать. — У него перехватило горло, и он отступил назад, расстояние, разделявшее нас, внезапно стало казаться стеной, а его взгляд стал отстраненным.

— Подожди, — прохрипела я, но было слишком поздно. Он вышел из душа, схватил полотенце и, собрав свои вещи, вышел из комнаты, не оглянувшись.

Я опустилась на дно душа, горячая вода каскадом лилась на меня. И я хотела, чтобы она забрала с собой боль моей потери. Потому что в глубине души я была уверена, что Монро никогда больше не переступит эту черту.

Убивать зомби на Xbox в наши дни стало гораздо менее увлекательно. Теперь, когда я орудовал настоящей битой против настоящих придурков, решивших заразить меня, все выдуманное дерьмо просто рухнуло. Итак, пока Блейк и Сэйнт уничтожали нежить, я сидел у огня и рисовал.

Я зажал большой палец в странице, где намечал эскиз новой татуировки, которую собирался нанести на бедро, чтобы можно было перевернуть, если кто-то подберется достаточно близко и заглянет мне через плечо. Это был сломанный компас с инициалами Ночных Стражей вместо указаний, но что-то в нем было не так, что-то, что не подходило мне и заставляло меня колебаться, наносить ли его на свою плоть.

В любом случае, сейчас я рисовал не это. Нет. Я снова рисовал девушку, которая заглянула мне в душу и рассказала о моих самых больших страхах обо мне, как о факте.

Обычно я никогда не утруждал себя рисованием чего-либо, кроме татуировок, но с тех пор, как она приехала, я обнаружил, что образы впечатались в мой череп с такой силой, что мне пришлось их оттуда вытащить. И единственный способ, которым я мог это сделать, был в виде рисунка углем на бумаге.

Я не часто рисовал в окружении других людей. Не то чтобы у меня были какие-то реальные причины не делать этого, но я предпочитал не думать о себе, когда работал над произведением, и не отвлекался на разговоры или движение людей, которые мешали бы мне сосредоточиться.

В тот момент я мучил себя, рисуя Татум, когда она прижимала руки к обеденному столу и наклонялась ко мне, говоря мне прямо в лицо, что единственное, на что я гожусь, — это дурачиться, и что ни одна девушка никогда не полюбит меня. О чем я уже знал, но нет ничего лучше, чем когда кто-то лезет тебе в грудь и вырывает твое жалкое подобие сердца на глазах у твоих единственных друзей в мире, и в добавок ко всему это застряло в моей гребаной голове на повторе.

Поэтому, когда я нарисовал убийственный взгляд ее глаз и то, как ее верхняя губа оттянулась в презрительной усмешке, когда она посмотрела на меня, я не мог не почувствовать, как моя кровь закипает от моего собственного гнева. Потому к черту ее. К черту ее и ее дерьмо святоши, и ее гребаную честность, и ее гребаные большие голубые глаза, которые однажды взглянули в мою сторону и увидели меня слишком ясно.

Я рисовал эту гребаную штуку больше раз, чем мог сосчитать, пытаясь изгнать ее, но она не уходила. Так что к черту ее за то, что она также залезла мне в голову.

Было заманчиво добавить к этому речевой пузырь со словами: «Ты бесполезен, и никто никогда не полюбит тебя», но я был почти уверен, что выражение превосходства в ее глазах и плохо скрываемое отвращение на ее лице сказали все.

Я нарисовал тень на ее длинных волосах, моя челюсть сжалась, когда я посмотрел в глаза, которые преследовали меня, и я надавил слишком сильно, сломав уголь и испортив рисунок в процессе.

Я зарычал на это, вырвал из альбома целую страницу, скомкал ее в кулаке и с проклятием швырнул в огонь.

Несмотря на то, что я сидел прямо рядом с этой гребаной штукой, мне удалось задеть каминную полку, и смятая страница отскочила обратно по полу, попав в ногу Блейку.

Он наклонился, чтобы схватить ее, и я прорычал ему предупреждение, которое он проигнорировал, разворачивая бумагу.

Сэйнт тоже наклонился, чтобы посмотреть, когда Блейк со свистом выдохнул.

— Тебе плохо, да? — Поддразнил Блейк.

— У нее не такой нос, — добавил Сэйнт.

— Спасибо за информацию, о которой я не просил, — пробормотал я. — И нет, мне не плохо, понял. Мне просто чертовски скучно, а у вас, двух засранцев, нет сисек, так что рисовать вас не так интересно.