«И чего я вчера так… запереживал? Живые, здоровые — это главное! А там… разберемся!».

Они сообща выпили бутылку красного полусухого вина, купленного специально — «на опохмел». Закусили, попили чайку. Все были дремотны и расслаблены. Но потом Глаша куда-то утащила Ильичева — сказав, что они вернутся к обеду. И сам Косов, да и Катя — были этому только рады. Они все успели, даже поспали немного. А после баньки, вновь протопленной, и обеда, Ильичев с Косовым вернулись в училище. Как говорится — хорошего — помаленьку!

— Косов! Скажи, а чего мы еще о тебе не знаем? — такой вопрос задал ему Верейкис, когда Ивана вновь вызвали в политотдел училища.

Вопрос был хороший. Такой… емкий вопрос. Что говорится — «не в бровь, а в глаз!». Только вот пока было непонятно, к чему был задан этот вопрос? А поэтому Косов — промолчал.

— Ну и чего ты молчишь? — подступил к нему Кавтаськин.

Ротный политрук угрозы не источал, а казалось и впрямь был очень заинтересован — что же еще скрывается «под шкуркой» «попаданца»?

«Ага… так я вам и признался! Вы много чего про меня не знаете, и — слава Богу! Или они ждут, что я вот так вот — сразу «расколюсь до жопы?». Хрен вы угадали! Партизаны не сдаются, ватава-етава!».

Было действительно — не очень-то понятно, о чем разговор, и чего Косову от него ждать!

— Здравствуйте, товарищи! — в кабинет политотдела зашел Буняев.

«А этому-то что тут нужно?».

— Здравствуй, Иван! — поздоровался с Иваном за руку музыкальный руководитель, — Что же ты нам сразу ничего не сказал, а?

Косов пожал плечами:

— А что говорить-то? Я вот до сих пор не понимаю — что у меня спрашивают, и вообще — какова причина моего вызова в политотдел…

— М-да? — Буняев достал платок из кармана, и сняв очки, принялся их энергично протирать, — А с песнями что?

— С какими песнями? — поднял брови Косов.

— Ну с какими, какими… Твоими песнями! Твоими! — Буняев посмотрел на Косова, близоруко прищурившись.

— И все равно… не очень понятно, о чем Вы говорите, Виктор Мефодьевич. Если про ту песню, что мы с вами вместе оттачивали… так вроде бы там — все понятно. А что еще?

— В общем так. Объясню, если товарищи не удосужились. Обратились мы в политуправление Сибирского военного округа… ну как — мы? Политотдел училища обратился, конечно же! С вопросом — вот есть, дескать у нас одна песня, неплохая, надо сказать… И вот — оцените, можно ли ее петь… скажем — хором училища по государственным праздникам. Ну… товарищи изрядно подзадержались с ответом, надо признать. Но потом пришел ответ, который нас — обескуражил, прямо скажем! Как оказалось, в Красно-Сибирске знают такого поэта-песенника как Иван Алексеевич Косов! Представь себе — знает политуправление округа тебя! Мы вот только не знаем! Ну и они — тоже не знают, что ты, оказывается, теперь наш курсант! А еще… некоторые наши курсанты, при подготовке к конкурсу училищной самодеятельности решили исполнить некоторые песни, которые звучат по радио. Хорошие же песни, правда, товарищи? — обратился Буняев к политическим руководителям.

Те промолчали, подтвердив тем самым, что да, дескать, хорошие.

— Ну… должны же мы были, как-то обосновать их исполнение на праздниках разных, концертах там… И вот что выясняется… Что песни эти написал наш курсант! Эвон… какая загогулина выходит, а? — развел руками Буняев, — И как нам сейчас быть, а? Товарищ Косов?

— Так откуда ж я знаю — как вам сейчас быть? Если вы сейчас про неведение политуправления Сибирского военного округа… то я понятия не имею, почему они не знают, что их, окружной то есть, отдел комплектования военных учебных заведений, направил меня сюда, в Омское пехотное. Получается — правая рука не знает, что делает левая! А про песни… так, товарищи, я же вам еще по осени говорил, что мы, совместно с директором нашего клуба, сочинили несколько песен, которые исполняли на концертах. Говорил же, правда? — Косов дождался. Пока и Буняев, и Верейкис нехотя, с недовольными гримасами, признают, что «да, говорил!».

— Так, а я тогда при чем здесь? Если по исполнению песен… то, товарищи, права на эти песни мной и Ильей Кучковым… это наш директор клуба, если что! Были переданы Красно-Сибирской областной филармонии. То есть… если с юридической стороны — мне неизвестно, как получить права на их исполнение. Правда — не знаю, я не юрист!

«Блядь такая! Сколько веревочке не вейся — узелок все одно будет! Рано или поздно все равно бы все всплыло. И что теперь?».

— Так что… мне не понятно, товарищи политработники и Вы, Виктор Мефодьевич, что вы от меня хотите. Я поступил в училище, учусь. Вопросов по учебе, надеюсь нет? Являюсь командиром отделения первого взвода второй роты. А что до того… что было ранее…, - Косов пожал плечами.

— А в автобиографии почему это не изложил? — продолжая глядеть на него, спросил Верейкис.

— Извините, товарищ батальонный комиссар, а в какой части автобиографии, и каким образом я должен был это изложить? К тому времени было не понятно — насколько эти песни будут популярны. Может и вовсе бы остались неизвестными, и что тогда… По всем детским и юношеским стишкам, и сочинениям в школе информацию излагать?

Верейкис отвел взгляд. Кавтаськин тоже понурился. Буняев уселся, за один из столов, и кивнул головой:

— Ну-у-у… формально ты, конечно, прав. Многие из нас в юности стишками баловались, многие… Тут как-то… не понятно, что с тобой дальше делать.

— А вот сейчас я не понял? А что со мной нужно делать? И зачем? — удивился Косов, — Может я продолжу просто учиться и все?

— А вот… в смотре-конкурсе художественной самодеятельности ты участвовать будешь? Ты же поешь неплохо, на гитаре играешь. Может что и новое покажешь? — склонив голову на бок, как тот «звер-цапел», спросил музрук.

— Если отберусь на отборочном ротном конкурсе… то, наверное, буду! — пожал плечами Иван.

Буняев хмыкнул и посмотрел на Кавтаськина:

— А когда Вы, товарищ политрук, собрались проводить отбор в роте?

Тот хмыкнул, почесал переносицу:

— Так вроде ж… пока — не горит, да?

Буняев согласился:

— Да. Пока — не горит. Но имейте в виду, к концу февраля отбор должен быть проведен, и номер подготовлен к показу. В конце марта — конкурс, а потом — к концу апреля нужно и показательный сборный концерт провести!

Верейкис прервал их полемику:

— Товарищи! Давайте попозже это обсудим? Так… Косов! Свободен! Что у вас по распорядку дня?

— Приборка, товарищ батальонный комиссар! — вытянулся Иван.

— Все! Иди, организовывай приборку…

И уже выходя из кабинета, Косов услышал негромкое Верейкиса:

— Вот же ж… не было печали. С одной стороны — неплохо, что такой курсант у нас есть. А с другой… С другой — непонятно, что нам с этим теперь делать!

«Что делать, что делать? Снимать штаны и бегать, блин! Дайте мне спокойно учиться! И все! Как все это… не вовремя!».

Но тем ни менее — учеба продолжалась. Наряды, учеба; учеба, наряды…

«Если втянуться и нормально относиться ко всему этому — даже какое-то удовлетворение получаешь. Все нормально, нареканий нет! Правда — вот уже третью неделю вырваться в «увал» не получается! Катюшку попроведовать хочется!».

Правда… нормально — продолжалось недолго! Уже к ближе концу января Косов стал замечать некоторые странности в поведении своего приятеля. Несколько дней подряд Ильичев как будто избегал Ивана.

«Чего он натворил-то? Катьку «трахнул»? Совесть нечистая? Знает кошка, чью мясу съела!».

Уже поздно вечером Косов увидел, как Степа придя откуда-то, прошмыгнул в умывальник. Усмехнувшись про себя, Иван проследовал за «Неуловимым Джо».

— Так, тащ сержант! А что это мы все прячемся, а? Уже третий день как пропал для друга. Ничего не хочешь мне сказать, Степан Ильичев? Покайся, сын мой! — последнюю фразу он гротескно пробасил, подражая голосу какого-нибудь архидьякона.

Ильичев с чувством сплюнул пену зубного порошка, негромко выматерился, и повернулся к Ивану: