Было видно — ушел сержант в себя, аж капельки пота на лбу выступили. Или то — от перцовки?

— А дальше что? — напряженно спросил Иван. Эмоции Ильичева как будто частью передались ему. Аж мурашки по коже побежали, и спине холодно стало!

— А дальше… А дальше сомлел я. Эта мартышка сумел-таки меня порезать… и руки… но руки-то ладно! Там порезы просто. А вот по боку он меня приложил здорово. Я так думаю… меня окоп спас. Были бы на открытом месте, он бы меня ломтями нарезал! Ловкий! Да и так… за малым кишки не выпустил! Ребята меня подобрали. Они, рассказывали потом уже, полежали-полежали… послушали, как я в траншее ору, вот и решились… А я уже, значит и дальше пробежал… Вот так и пошли за мной…

Когда уже доедали пельмени, посмотрев с сомнением на остатки в тарелке, потом — переведя взгляд на пустой графинчик, Ильичев сказал:

— Мало взяли… еще по столько — было бы в самый раз! — взял в руку графинчик, и поболтал им в воздухе.

Мадам глупостью и невнимательностью — не страдала. Графинчик был заменен если не моментально — то близко к этому.

— Все же, Степа… Не отблагодарить женщину… будет форменным свинством! — подколол Степана Косов. И — чтобы сбить неприятные, карябающие где-то и что-то внутри от рассказа Ильичева, ощущения. Страшно стало…

— Да вот же… у самого в голове это же крутится! Ладно… как уходить будем, спрошу, как она здесь работает, что у нее за график. Пусть созреет! Меньше потом времени тратить!

— Тут, скорее… перезреет! — отвернувшись от прилавка, чтобы не увидела женщина, фыркнул Иван.

— Не… нормально! Ты прав… хоть она и не в моем вкусе… но — знакомство будет полезное!

Второй графинчик закусывали чебуреками. Пусть и подостыли уже, красивые такие, но пошли — замечательно!

— Степ! Может… старшине чебуреков возьмем? Вкусные же!

Ильичев, похоже отошел уже от своего рассказа, улыбнулся и кивнул.

«Вот же мудень! Улыбка эта его… вот отчего бабы с ума сходят!».

Рассчитавшись с буфетчицей, упаковав тщательно завернутые в бумагу чебуреки и поллитру перцовки в ранец, Косов вышел на улицу. Закурил, дожидаясь Ильичева, который — «Две минуты, не больше!», остался «наводить мосты» с образовавшейся поклонницей.

«Урбанский! Евгений Урбанский, точно!» — всплыло в голове, — «Ага… похож!».

— Ну что? Пошли? — вышел сержант.

— Ну как — договорился? — хмыкнул Косов.

— Не… просто проявил интерес, и выспросил про график работы. Пусть созревает! — с улыбкой отмахнулся Степан.

Выйдя за ворота рынка, пошли, разговаривая ни о чем.

— Как тебе Омск, Степа? — интересно Косову, хотя сам он еще впечатление не составил.

— Большой город, — кивнул сержант.

— А у тебя есть с чем сравнивать?

— Ну-у-у… Чита, Хабаровск, Красноярск…

— А в Красноярск тебя как занесло? Ты родом из Забайкалья, или нет? — «парни вроде бы говорили», вспомнил Косов.

— Да, оттуда. А в Красноярск… да как… В Хабаровске в какой-то момент госпитали переполнились… вот и начали нас, тех, кто вроде бы на поправку пошел, отправлять — кого куда. Вот я так аж в Красноярске оказался… На полгода! — с досадой махнул рукой Ильичев.

— А чего так долго?

— Да-а-а… толи пока везли, растрясло меня. Толи еще что — только рана воспалилась. Вот и ну меня то резать, да чистить, то снова шить-зашивать! Медицина… это, брат Ваня, спасители наши, но лучше к ним не попадать, запомни!

— А сейчас что думаешь? Читал же в газетах — опять там японцы у Халхин-Гола лезут.

— Да что думать-то? Из тех газет — ни хрена ж не понять! Только про то, как доблестная Красная армия громит супостата! Только… думается мне, что не все так просто там. Ладно, не будем об этом…

— Ладно, не будем. А чего в Омск приехал? Ближе разве училищ нет?

— Да есть… Только там… и без меня хватает желающих поступать. Да и, честно сказать… посмотреть захотелось — как там дальше люди живут! — «и опять эта улыбка! Смерть всем бабам! — называется. Не «гагаринская», но тоже — очень хорошо он улыбается, этот сержант Ильичев!», — хотя… если совсем уж честно… С нами в Красноярске, в госпитале… в палате для командиров, конечно, лежал старший политрук Верейкис. Он был комиссаром соседнего батальона, там, на Хасане. Вот так получилось — там я и с Лукичом познакомился, он тоже на Хасане ранен был. И со старшим политруком Верейкисом.

— Это с нашим старшиной, что ли? — удивился Косов.

— Ну да, колено у него повреждено было здорово. Все боялся, что ногу отнимут. Но обошлось! Так вот… уже после выписки, отправили меня в отпуск, по ранению. Приехал я, Ваня, домой, посмотрел вокруг… И понял — не лежит у меня душа возвращаться! Ну что я там, в колхозе, делать буду? Землю пахать, да коровам хвосты крутить? Отвык как-то за два года… Да и служить мне, в общем-то, понравилось! Я там, в части и за восьмой и девятый класс выучился. А чего? У нас в части школа была для красноармейцев — учись, если не ленивый. Жены краскомов, как правило, учительницами были.

«Чего-то он жмурится, как кот, который сметану слопал! Не иначе, у какого-то краскома рога тогда выросли!».

— Во-о-т… Возвращаюсь в часть, дослуживать, и по пути встречаю старшину Захарова. А у того дела еще хлеще — списывать его собрались, по здоровью. Вот Верейкис-то и предложил сначала Лукичу, а тот уж мне — ехать в Омск. Его самого сюда заместителем комиссара училища направили. Сейчас он с семьей где-то в санатории отдыхает. Вроде бы — на днях должен вернуться. Уже — батальонный комиссар! — продолжал рассказ Ильичев.

«Во как! Это называется — землячество! Или — боевое братство, с какой стороны посмотреть!».

— Так что — рапорта мы написали, всяческие делопроизводственные процедуры прошли… и здесь! Это уже Верейкис поспособствовал…

— Степ! А вот Захаров… он что — так всю жизнь бобылем и прожил? Просто интересно… Он что, на армии женат? — «информации много не бывает!».

— Да нет… что-ты… По рассказам его… Он же не местный был. Ну — не наш, не забайкальский! Говорит — с Кубани. И в Империалистическую — как бы даже не в пластунах воевал, — ответил сержант.

— В пластунах? Ишь ты! Как слышал — это же самые «ухорезы» были! Вот бы… сойтись с ним, может каким ухваткам научит! — вслух размышлял Косов.

— Да, я тоже об этом думал. Потом… можно будет подойти. Думаю — не откажет. Так вот… как Лукич рассказывал — он сразу к большевикам пошел. А чего? Думаешь, если казак — то сразу «беляк»? Как же! Среди казаков, чтобы ты знал, больше половины тоже были — голытьба настоящая. И на Кубани выходит так было, да и у нас — примерно тоже самое. Вот казачки, особенно из тех, кто помоложе фронтовики, кто «хурдой» обрасти не успел, те в большей части к большевикам примкнули. Вот и Лукич, получается — так же. А семья у него была… Только он не рассказывал, что там произошло. Сгинули, говорит, мои все в гражданскую… и все! Толи померли от чего, то ли белые казаки в отместку пришибли… Потом, опять же по его рассказам… в госпитале у нас времени было много… лежи себе, да болтай… о том, о сем. Потом, говорил, из отпуска привез себе бабенку молодую. Да долго не прожили они — надоело ей по углам, да казармам скитаться, уехала назад. Года три, говорил, прожили. А детей у них не было. Вот так вот…

Остановившись, Ильичев закурил.

— Но Лукич-то все же — казак не промах! У него знаешь какая в госпитале кастелянша была! Уж, бабенция! — засмеялся сержант.

«Интересные у меня знакомые образовались! Что Ильичев, что Захаров. Старшина тоже видать — мужик нормальный! С такими рядом — служить можно!» — сделал для себя вывод Косов.

Вернулись они не поздно, даже еще смеркаться не начало. Умывшись, Косов покурил, наделил своих однополчан бутербродами с салом, и, дождавшись отбоя, завалился спать. Крепко, без сновидений разных, пусть и приятных, но сейчас — совершенно лишних.

А наутро, после зарядки и завтрака, они принялись таскать с разных складов и грузить в «захары» и «полуторки» различное имущество, без которого летний лагерь училища — просто не мог обойтись. Одних взводных палаток требовалось не менее пятнадцати — как для размещения личного состава, так и для обустройства медико-санитарной части, полевой бани, а кроме того — кухни, помещения для политработы и прочая, прочая, прочая… И все это — с кольями, веревками для растяжек, настилами полов.