— Он может доказать, что сам рисовал!

— Победители уже определены, — припечатала она.

Любимчики и дети учителей? Как педагоги не понимают, что так настраивают одноклассников против своих фаворитов?

Никитич ведь не одна была в жюри, но никто, кроме нее, не знает о том, что Борис рисует. Следовательно, она убедила остальных, что брат на такое не способен, все уши и развесили. По идее, можно все исправить, если поговорить с другими учителями, показать Борины работы. Привести в школу Эрика, в конце концов! Только сам брат слишком мнительный, он еще не научился себя отстаивать, а меня никто не воспримет всерьез. Этим должен заниматься взрослый, например, мама. Но и она нифига не умеет! Собственной тени боится, при каждом шаге оглядывается.

Первый опыт борьбы против потных рук приходит всегда слишком рано…

— Что ты надулся, как сыч? — проворчала химичка. — Поговорить хочешь? Давай, отвечай.

— Он докажет, что нарисовал сам, — прошептал я, отходя к доске.

— На геометрии доказывать будешь! — подала голос Баранова, Борецкий заржал.

Хотелось высказать, что она относится к детям, как Нерон — к христианам. Все, что ее интересует — незыблемость собственного авторитета, мнимая значимость нуля. Такие воюют с детьми вместо того, чтобы их воспитывать. Доводят до слез, сживают со свету, отвращают от знаний. Делают так, что школа воспринимается не иначе как зона. Но конфронтация не даст положительного результата, а мне главное — чтобы Борис поверил в себя и свой талант, уж слишком долго родители вдалбливали нам, что мы — посредственности.

Или это метод воспитания такой? Привыкай, малыш, к несправедливости с юных лет. Смотри, как жесток мир! Не думай, что во взрослой жизни будет лучше.

Ответил я на «пятерку», но без огонька. Еще и рука тряслась от злости, ровно написать не получалось. Рассказывая, я думал над тем, с чего начинается подлость, о том, как она взращивается в человеке с юных лет.

Выводя на доске формулы, я ощутил сладковатое зловонье разложения, словно где-то сдохла крыса. Скосил глаза и оцепенел: силуэт химички обрел мультяшность, а в низу живота, где мочевой пузырь, зияла сочащаяся гноем рана.

Тошнота подкатила к горлу, я моргнул, и иллюзия рассеялась. Иллюзия ли? Я замер с поднятой рукой, кое-как дописал решение задачи. Когда один раз привиделось, тогда да, иллюзия. Но это уже третье видение! Или — галлюцинация?

Сев за парту, я снова сфокусировал взгляд определенным образом, но химичка была собой и не имела никаких признаков разложения. Что это значит? Она смертельно больна, и у нее рак матки? Или — что она гнилая насквозь, и это состояние ее души?

Кто еще был в жюри? Наша классная Елена Ивановна и Илона Анатольевна, англичанка. Еще Джусиха, но она не тот человек, у которого стоит искать справедливость. Биология у нас аж четвертым уроком, так долго тянуть было нельзя, хотелось все выяснить до большой перемены, и в столовой ободрить брата, ведь я уверен, что правда на нашей стороне, и доказать ее не составит труда.

— Вот с-сука, — прошипел за спиной Минаев.

Илья мрачно молчал. Гаечка что-то усиленно строчила в тетради. Химичка монотонно вещала, но ее никто не слушал, потому что в учебнике и то понятнее написано.

Едва прозвенел звонок, я сорвался с места и полетел в учительскую, чтобы перехватить нашу классную или англичанку. Первой относить журнал пришла Илона Анатольевна — тонкая, подтянутая, в клетчатых брюках и жилетке в цвет, в белой блузе с широкими рукавами. Типаж — коренная англичанка.

И замечательно, что она попалась, Илона Анатольевна — учитель с большой буквы, у нее действительно болит за нас душа.

Я вошел в учительскую вслед за ней и проговорил:

— Илона Анатольевна, здравствуйте. Мне нужна ваша помощь.

На ее лице обозначилось удивление вперемешку с обеспокоенностью.

— Что случилось, Павел?

Я не стал тянуть кота за хвост и выпалил:

— Вы судили конкурс рисунков, ну, «Осенние мотивы», да? — Учительница кивнула, поставила журнал одиннадцатого класса на место, взяла — девятого «В». — Я насчет работ моего брата, Бориса Мартынова, вы их видели?

Она качнула головой.

— Нет, не видела. Тамара Никитична говорила, что были еще работы, которые точно рисовал состоявшийся художник, потому на конкурс они не допущены.

— Она их даже не показала вам? — возмутился я.

— Нет, — ответила учительница спокойно.

— Но это рисовал он сам! При мне! Видели бы вы, как он расстроился. Что можно сделать, как думаете? Он же разочаруется в жизни! Утратит веру в справедливость.

Илона Анатольевна потерла пальцем между бровей, глянула на вошедшую химичку и сказала:

— Спасибо, Павел. Я подумаю.

Ну да, разговор исчерпан. Непедагогично говорить о таком с коллегой в присутствии ученика. Ничего! Костьми лягу, а вырву Борькину мечту из зубов химозы!

Вторым уроком была геометрия. Отвечать не было ни малейшего желания, члены бойцовского клуба в этот раз не вызвали огонь на себя, и наши тупари собирали урожай колов. Сперва Заславский не смог объяснить, как решил задачу, и Инночка поставила «двойку» за списывание, потом «кол» получила Желткова, не успевшая у нас списать, и Карась.

Заячковская еле вытянула на «трояк», Памфилов получил «четверку». Илья шепнул, когда Денчик решал у доски:

— Кабанов прям грудью встал за твоего Борю.

— И? — удивился я.

— Был послан…

— Мартынов! Каретников! — рявкнула математичка. — Что за переговоры?

Мы смолкли. Впереди Гаечка что-то продолжала писать. Зачеркивала, задумывалась и продолжала. Я ткнул ее в спину ручкой.

— Ты что делаешь?

Девушка отмахнулась зло, словно я ей настроение испортил, а не химичка.

Как уже повелось, на большой перемене мы отправились в столовую и наконец смогли нормально поговорить.

— Ну охренеть тварь, — прошипел Рамиль. — И слушать ничего не хочет, да? Так за Борис обидно!

От злости у него аж акцент прорезался.

— Ненавижу! — прошипела Гаечка.

— Давайте подумаем, что можно сделать, — предложил Илья. — Потому что нельзя это так оставлять.

— Никитич тупо никому его рисунки не показывала, — сказал я. — Решила в одну харю, что он так не может, и — в мусорку их.

— Ну падла! — прогудел Чабанов, я продолжил:

— На перемене успел поговорить с англичанкой, еще Елену нашу надо подключить.

— ОТ Илоны больше пользы будет, — резюмировала Гаечка, выставляя на поднос компот для всех. — Она — человечище. Еленочка отморозится, зачем ей проблемы? К тому же Борька — не ее ученик. А англичанка — она за справедливость.

— Ответственная за конкурс — Роза Джураевна, — принялся вслух размышлять я. — Надо с ней поговорить.

— Да не пойдет она против Никитича! — сказала Гаечка. — Они ж подруги.

Я подхватил поднос с полдником на всех и понес к нашему столику, каждый взял по пирожку и принялся сосредоточенно жевать. Только Гаечка вертела в руках кекс, отложила его и, покраснев, сказала:

— Я стих придумала про эту тварь.

— С матюками? — потер руки Минаев.

— Не, — мотнула головой она.

— Давай, — сказал я. — Все — тихо!

Гаечка достался тетрадь по химии, открыла на последних страницах.

— Только не помню пока. Читать буду… Вот возьму на день учителя и как прочитаю при всех! — Ее щеки вспыхнули, она подождала, пока подойдут Алиса и Каюк, и выдала:

— Вы стреляете в спины, но не видите лиц,

Ваша тупость и низость не знает границ,

Но железо не вечно, час расплаты настал

И коррозия ваш пожирает металл.

Корка ржавчины душу покрыла, как леп…

Я передернул плечами, вспомнив видение, Илья спросил:

— Что такое леп?

— Ну, перхоть. Бабушка так говорила.

— Нет такого слова, — уперся Илья, но я не дал ему душнить:

— Значит, будет. Продолжай, Саша, крутой стих, аж до костей пробирает!

Гаечка сверкнула глазами и зачитала:

— Корка ржавчины душу покрыла, как леп,

Ваше сердце мрачней, чем заброшенный склеп,