— Значит, ты изменился, — уверенно сказала она, опровергая сотни раз слышанные слова Кравца, намертво въевшиеся в сознание.
И Сашка поверил в то, что это действительно так. А когда Кирилл, взвинченный и нервный, спустя каких-то полчаса выдернул его из Катиных объятий, Сашка был уже другим человеком.
Потому он и нёсся с Шороховым куда-то в ночь, по тёмным коридорам и лестницам, перепрыгивая через ступени, в каком-то дурном и весёлом кураже, забыв про всё на свете, опьянённый непонятным чувством лёгкости и свободы, и верил, что он действительно изменился. Победил себя. Свой вечный, липкий страх.
Но Кравец опять оказался прав. И эта его сказанная на ухо фраза, грязная, сальная, от которой разило гнилью и животной похотью, она же была предназначена не для того, чтобы задеть его. Нет, Сашка хорошо считал посыл: «Люди не меняются, Поляков. Трус останется трусом, подлец — подлецом, а предатель — предателем. Ну давай, возрази мне». И Сашке нечем было крыть этот брошенный ему под нос мятый и засаленный козырь.
Сашкин страх вернулся той же ночью, перекрыв наивную мечту начать всё чистого листа. Вернулся вместе с Литвиновым.
Присутствие Бориса Андреевича, пока тот сидел в своей норе, укрытый от всего света стараниями Анны Константиновны, почти не тревожило Сашку, но, когда они сами, собственными руками извлекли его на свет божий, Сашка испугался. Сначала он просто не хотел, чтобы Литвинов его узнал — с содроганием думал, что тот ткнёт его носом при Кате, пройдётся в своей отменно-уничижительной манере по его трусости и подлости. Потом ужаснулся мысли, что Литвинов им не поверит, и тогда Савельев просто истечёт кровью там, на Северной платформе, и Кир, а вслед за ним и Катя отвернутся от него. И лишь потом, когда Литвинов тихо, но твёрдо объяснил им, а потом и старому доктору, почему Павла Григорьевича нужно сейчас укрыть ото всех, Сашке стало по-настоящему страшно.
Для Литвинова он был обычным предателем, и Борис Андреевич, озабоченный только одним — спасением своего друга, просто не стал бы вдаваться ни в какие подробности относительно Сашкиных метаморфоз и прозрений. В его глазах Саша Поляков был помехой, опасной помехой, которую требовалось ликвидировать в максимально короткие сроки.
Сашка очень не хотел, чтобы Литвинов его узнал, и потому вперёд не лез, отмалчивался, старался держатся в тени. Но страх, вновь оживший, противный, с кислым затхлым запахом, мёртвой хваткой вцепился в горло. В какой-то момент, наверно, во время операции, когда Литвинов диким зверем, угодившим в ловушку, метался под дверью и обращал на стоявшего в углу Сашку не больше внимания, чем на обшарпанный пластиковый стул и тумбочку, зачем-то поставленные здесь же, в душе Сашки ожила надежда, что он так и останется неузнанным. И потом, когда он и бледная уставшая Катя честно пытались дождаться Анну Константиновну в коридоре рядом с её кабинетом, сидя на твёрдой кушетке, он всё ещё в это верил. И лишь, когда Анна Константиновна попросила зайти его к Литвинову и уже пришедшему в себя после операции Савельеву, Сашка окончательно понял — нет, не пронесло. И вот сейчас-то всё и откроется.
Литвинов, впрочем, действительно так и не узнал его. Не сразу узнал. А вот Савельев…
— Поляков? — Павел Григорьевич приподнял голову, повернул к вошедшему Сашке бледное, покрытое капельками пота лицо. — Ты тут откуда?
— Поляков? — услышав его фамилию, Литвинов медленно развернулся. Впился в Сашку глазами, и по мере того, как в них появлялось узнавание, эти глаза становились всё злее, жёстче, пока не превратились в два острых ножа. — Как же это я сразу… Чёрт! Ведь показалось мне, что где-то я тебя видел. Но я и предположить не мог…
Сашка молчал. Кровь бросилась ему в голову, залила густой краской щёки, шею, стучала в висках отбойными молотками.
— Быстро! — рявкнул Литвинов. — Отвечай, как ты тут оказался?
— Я с Катей… и Киром… — Сашка чувствовал, насколько неубедительно и жалко звучит его лепет.
— Сейчас ты на кого работаешь? Всё ещё на Кравца? Или уже нет? Я так понимаю, если там не совсем идиоты сидят, то ты уже сменил хозяина. Не мог не сменить, или тебя бы уже пустили в расход. Так кому ты сейчас пишешь свои доносы?
Отрицать было бессмысленно. К тому же Савельев тоже это мог знать. Сашка почувствовал усталость и даже какое-то безразличие. Ну и пусть, чего уж теперь.
— Рябинину. Это следователь приказал…
— Понятно, — перебил его Литвинов. — Сказку про следователя мы пропустим. Ещё раз — как ты тут оказался? Что ты знал? За кем следил?
— Ни за кем. Я с Катей… Я был с ней, у неё… Когда пришёл Кирилл и рассказал…
— Это я уже слышал. Теперь я хочу услышать правду.
— Погоди, Борь, — подал голос Савельев. — Не гони коней. Я одного понять не могу. Ты и Шорохов? Почему Шорохов побежал к тебе? Вы что, друзья? Ни за что не поверю. Или у тебя было задание, подружиться с Шороховым… хотя, какое, к чёрту задание, откуда Рябинину вообще было знать про Шорохова. То же мне, фигура. Я ни черта не понимаю…
Сашка не знал, что говорить. Он и сам не мог объяснить, как получилось, что они с Киром стали… нет, не друзьями, ещё не друзьями, но и врагами теперь они точно не были. Словно кто-то невидимый, сильный, нарочно сводил их вместе, непонятно зачем и с какой целью.
— А, впрочем, это уже неважно, — подал голос Литвинов. — Теперь всё это неважно. И вообще, всё это слишком глупо, чтобы поверить в то, что это часть чьей-то многоходовки. Слишком глупо и слишком много случайностей. Нет, Паш, не выходит…
Сашка ничего не понял, кроме того, что эти двое находятся на одной волне. Настолько, что основной диалог идёт где-то на другом уровне, а слова — они просто дополняют, и оттого ему, Сашке, кажутся бессмысленными.
— Ну и что теперь с ним делать прикажешь? Вот же…
Литвинов выругался.
— Борь, даже не думай! Совсем берега потерял? Я не позволю! — твёрдо произнёс Савельев.
— А какой ещё выход? Цепью его тут приковать?
Они замолчали и скрестили свои глаза, Савельев и Литвинов. Сашка подумал, что это просто он ничего не слышит, а они на самом деле продолжают свой диалог, словно владеют телепатией.
— Хорошо. Я думаю, это и не понадобится, — Литвинов оторвал взгляд от друга.
Сашке показалось, что в этом беззвучном споре победа осталась за Савельевым, а Борис Андреевич нехотя отступил.
— Значит так, Поляков. Я думаю, что ты понимаешь, во что влип, — Литвинов уставился на Сашку, словно хотел уничтожить его одним своим взглядом. — И понимаешь, что в этой ситуации у тебя есть только один выход — молчать. Как могила молчать. Потому что, если ты хоть словом, хоть намёком, кому-то из своих… кураторов обмолвишься о событиях этой ночи, помни, Поляков, я тебя своими руками задушу. Лично. Усвоил?
Сашка не усомнился — задушит. Непонятно как, но даже то, что он и Савельев вынуждены теперь прятаться ото всех и, по сути, находятся в ловушке, ничего не меняло. Сашка свято верил, что Литвинов, этот чёртов Литвинов, который каким-то образом, как долбанный феникс восстал из пепла, насмехаясь и над смертью, и над остальными людьми в Башне, верящими в торжество справедливости, сможет всё — убить, задушить, закопать живьём. Как слепого щенка. И Сашка медленно кивнул.
— Помни об этом крепко, Поляков. Веди себя так, как и раньше. Строчи свои докладные, прилежно строчи. За кем тебя поставили шпионить в этот раз? А, ладно… можешь не говорить… и так понятно. За бывшим хозяином твоим, за Кравцом. Вот и работай, Поляков. Но если ты хоть одним словом…
Угроза осталось неозвученной, потому что в дверь после робкого стука зашла Катюша, неся с собой поддон с бинтами и какими-то инструментами.
— Меня Анна Константиновна прислала, — проговорила она, с беспокойством глядя на Сашку. — Павла Григорьевича нужно перевязать.
— Ну, если Анна Константиновна сказала, что нужно, то давай, Катюша, перевязывай, — в этом ленивом, насмешливом и даже добродушном тоне Сашка не сразу узнал голос Литвинова. Того самого Литвинова, который только что спокойно и жёстко рассказывал Сашке, как он убьёт его собственными руками. Задушит, если быть точным.
