Сашка посмотрел на часы. Оля Рябинина задерживалась минут на пятнадцать, и ему вдруг отчаянно захотелось, чтобы она вовсе не приходила. Так ведь бывает, девушка передумала, ускользнула другим путём. Тогда бы у него появилось законное оправдание перед теми, кто отправил его на это задание — найти дневник генерала.
Конечно, по большому счёту Сашка сам вчера сглупил — потащился какого-то чёрта за Киром к Нике. Мог бы оставить того перед дверями Савельевской квартиры, мало ему что ли унижений. Сашка поморщился, вспомнив реакцию Веры в тот день, когда он признался Савельеву, что стал свидетелем разговора Рябинина и Кравца о готовящемся покушении. Она не просто взвилась — Вера была готова глаза ему выцарапать и выцарапала бы, если б не Павел Григорьевич. Да и вчера было не лучше. Даже хуже. Вялое заступничество Марка, насмешка в голосе Лёньки Фоменко «Чисто теоретически я бы не рассчитывал, что он никуда не побежит», высокомерие Васнецова, приказной тон Веры: «Давай дуй к Рябининым и принеси нам дневник».
Он хотел отказаться. И отказался бы. Умом он понимал, что скорее всего Васнецов и близнецы Фоменко правы, и разгадка кроется если не в самом дневнике, то где-то рядом. Но при этом Сашка бы предпочёл, чтобы дневник добыл кто-то другой, а не он. Куда-куда, а к Рябининым, у которых он был последний раз недели две назад, ему идти точно не хотелось. Поэтому он и упёрся, упрямо повторяя, как мантру «я туда не пойду», стараясь не встречаться взглядом ни с Васнецовым, ни с бледной от ярости Верой. Заставить они его не могли. Стали бы больше презирать? А разве бывает больше?
Всё решила просьба Ники…
Когда Ника Савельева вдруг подняла на него заплаканное лицо, в котором ему почудилось понимание, когда напомнила слова её отца про «смелый поступок», а потом попросила «помоги мне», Сашка сдался. Он должен был ей помочь. Именно ей, Нике, должен. Ведь всё началось с неё, и, возможно, то, что он исполнит её просьбу, и будет чем-то вроде искупления. Искупления перед самим собой…
Собственно, потому он и был сейчас здесь, ждал девушку, которая была ему безразлична, и которой был безразличен он. Совсем скоро она появится, красивая, аккуратная. Стройная фигурка, хорошо уложенные волосы, безупречные манеры и милое кукольное личико с ясными, блестящими, словно сделанными из полированного пластика глазами. Девушка из хорошей семьи, да что там — из нужной семьи, дочь тех людей, которые локомотивом двигают тебя наверх, к солнцу и успеху, ко всему тому, о чём Сашка мечтал ещё совсем недавно.
Да, вот такие у него были мечты. Прагматичные и очень правильные. Хорошая должность, предполагающая свой отдельный кабинет, может быть, даже с секретаршей, и несущая с собой все блага и привилегии, вроде большой квартиры на надоблачном уровне, с прислугой, старинной деревянной мебелью, дорогими портьерами и элитным алкоголем. Допуск в рестораны и парки, куда почти невозможно попасть простым смертным. Красивая женщина рядом, окутанная ароматом изысканных духов — твоя женщина, на которую оборачиваются другие мужчины. Оборачиваются на неё, а завидуют тебе.
До какого-то момента своей жизни Сашке казалось, что он всё делает правильно. Небольшие, хоть и слегка с душком поручения от школьной администрации, донесения на нарушителей, отчёты, рапорты, доклады… ему, которому не посчастливилось родиться наверху, нужно же было как-то выплывать. Маленькие предательства, но совсем ведь маленькие…
Только вот беда, и Сашка слишком поздно это понял, у предательства нет измерения. Оно не может быть маленьким, средним или большим. Предательство — это всегда предательство, и сам предатель — везде чужой. Предатель «своим» не бывает.
Удивительно, но наиболее отчётливо Сашка ощутил это не после того, как он предал Нику Савельеву (хотя только она, да ещё, пожалуй, Марк Шостак, верили ему безоговорочно и защищали от вечных нападок других), и не после того, как все те, кого он считал друзьями, от него отвернулись, а именно тогда, когда его подобрала Оленька Рябинина. Подобрала, вот верное слово. Как безродную зверушку.
Он ведь был ей не нужен, Сашка это чувствовал. Может быть, она его просто пожалела, а, может, хотела уколоть Нику, которой всегда немного завидовала. И то, и другое было одинаково унизительно. Но, даже понимая это, он всё равно продолжал ходить к Рябининым. Терпел насмешки прислуги. Ежился под брезгливым взглядом Натальи Леонидовны, Олиной мамы. Старался не попадаться лишний раз на глаза полковнику Рябинину, которому раз в неделю исправно отправлял отчёт на Кравца по поручению следователя и продолжал отправлять, уже зная, что Кравец и Рябинин заодно, а, значит, он, Сашка в проигрыше, кто бы в этой борьбе не победил.
— Поляков? — знакомый голос выдернул Сашку из задумчивых мыслей. — А ты что тут стенку подпираешь?
Напротив него остановился Кравец. Окинул его быстрым взглядом. В последнее время Сашка, хоть и числился стажёром при Кравце, начальника своего видал не часто. Кравец появлялся в офисе в основном с утра, когда у Сашки была учёба, а во второй половине дня обычно где-то пропадал — на совещаниях, встречах, планёрках и, если и заглядывал в офис, то ненадолго и ни на кого из стажёров не обращал никакого внимания, чему Сашка был безмерно рад. И то, что сейчас он вдруг остановился, заметив его, Сашку напрягло.
— Я девушку жду, — пролепетал Сашка, видя, что Кравец ждёт от него ответа. — Она… она задерживается.
— Девушку, — протянул Кравец. — Вот даже как. Всё же удивительные существа эти женщины. Просто удивительные.
И, наклонившись к Сашке на самое ухо, произнёс фальшиво-приятельским тоном:
— Тебе ещё кто-то даёт, да?
Сказав это, Кравец рассмеялся, засунул руки в карманы и лёгкой походкой зашагал прочь.
Сашка почувствовал, как его лицо заливает краской, и в душе с новой силой вспыхнула ненависть к этому человеку, который умел вот так, одним словом, одной короткой фразой не просто перечеркнуть всё хорошее, что было в Сашкиной жизни или что намечалось, но и дать понять, какой он трус и слизняк.
Кравец прекрасно чувствовал людей. Знал, перед кем надо склонить голову, а кому можно сказать отменную мерзость, ласково улыбаясь и по-дружески похлопывая по плечу. Он ведь понимал, что Сашка проглотит, промолчит, утрётся. Как утирался всегда.
— Люди не меняются, Поляков, запомни это. Главное нащупать у человека слабое место и давить на него. Но не передавливать.
Антон Сергеевич любил учить его жизни, и когда он говорил эту фразу или что-то похожее, его обычно тусклый голос оживал, и в нём появлялись человеческие нотки.
Такие задушевные разговоры, если их только можно было назвать задушевными, случались в ту пору, когда Сашка носил Кравцу доносы на Савельева. Они все шли через Кравца. Антон Сергеевич быстро пробегал глазами распечатанный отчёт, иногда говорил: «вот тут убери» или «здесь измени», а после этого отправлял листок в шредер и, глядя, как тонкий пластик превращается в труху, выдавал Сашке свои сентенции, в которых рефреном шло вот это: люди не меняются.
Тогда Сашка только согласно кивал. Не столько, потому что должен быть соглашаться со своим начальником, сколько, потому что никогда особо над этим не задумывался. Ну не меняются и что? Сашу Полякова это не заботило. Он и сам не стремился меняться.
Желание пришло неожиданно.
Пришло вместе с Катей. Катюшей, как её называла Анна Константиновна, а вслед за ней теперь и Сашка, осторожно пробуя на язык её имя: Катюша — мягкое, перекатывающее гладкими морскими камушками, тёплое и чуть звенящее.
— Это потому что ты не такой.
Так, кажется, она сказала ему, когда Кирилл чуть ли не пинками заставил его прийти к ней после того, как он опрометчиво признался, что слышал про покушение на генерала. Тогда Сашке казалось, что всё рухнуло, и под обломками погребено то, что так и не успело начаться.
Шорохов ушёл, бросив им на прощанье какую-то язвительную пошлость, и они остались вдвоём. Стояли в Катиной квартирке, маленькой, но уютной, где всё — от голубых занавесок в крупный белый горох до безделушек, пластмассовых котиков и собачек, заботливо расставленных на полочке — дышало его Катюшей, и он, держа в своих руках её маленькие, чуть шершавые ладони, пытался ей возразить, доказать, что нет, он на самом деле такой. Вот такой…
