Первый шквал прошёл. То ли его слова возымели своё действие, то ли она действительно была очень сильной, эта маленькая девочка, дочь Пашки Савельева. Но она справилась, судорожные всхлипывания утихли. Борис, всё ещё не выпуская её из своих объятий, подвёл к кушетке, которая служила ему и спальным местом, и диваном, усадил на неё Нику, а сам сел рядом, обнимая за плечи. Она уткнулась ему в плечо.

Сколько ошибок сделано в этой жизни, думал Борис, крепко прижимая к себе Пашину девочку. Всё куда-то летел, бежал, стремился успеть, урвать, ни детей, ни семьи, одна бесконечная гонка в никуда. Женщины, чьих лиц он уже и не помнил, чужие губы, чужие руки. Не жизнь — пустышка. И всё-таки…

Всё-таки что-то у него было. Была Анна, которая несмотря ни на что, его не бросила, вырвала из лап смерти. Был Пашка, дурак и идеалист, понимающий и прощающий, как это умеют делать только дураки и идеалисты. И была вот эта девочка, вроде и не его, Бориса дочка, а всё равно его. Он не мог этого объяснить, но чувствовал, что это так. И Ника тоже это знала. Потому и выплакивала сейчас на его плече своё огромное и неподъёмное горе.

— Дядя Боря, — она наконец подняла на него покрасневшие, опухшие глаза. — Дядя Боря, скажите, это папа, да… Вас папа спрятал здесь? Он вас спас?

Он понимал, что этой девочке очень хотелось, чтобы он сказал «да». Борис видел наивное детское желание, написанное на её лице, но соврать не мог — не имел права.

— Нет, Ника, — он грустно улыбнулся и покачал головой. — Павел ничего об этом не знал. Это сделала Анна.

— А вы… вы его теперь ненавидите?

— Пашку? — удивился Борис. Удивился искренне, потому что ожидал какого угодно вопроса, только не такого. — Нет, девочка моя, нет… что ты.

Ненавидеть Пашку? Да Савельев был последним человеком на земле, кого бы Борис смог возненавидеть, пусть бы даже тот подписал ещё хоть сотню приговоров. Он замолчал, пытаясь найти для Ники те слова, которые смогли бы всё объяснить, но так и не смог. Потому что тогда надо было начинать с самого начала, а где оно, это начало, Борис и сам не знал. Непонятный Савельев корнями врос в его жизнь и в его душу, и выдернуть его оттуда теперь можно было только с мясом и кровью.

Может быть, однажды он всё это и расскажет, но не сейчас. Сейчас это было не нужно. И глядя в глаза этой девочки, твёрдые серые Пашкины глаза на хрупком фарфоровом личике, которое досталось ей от матери — женщины, которую Борис никогда не любил и не понимал, Борис просто ответил:

— Всё очень сложно, Ника. Твой отец должен был подписать тот приговор. У него просто не было другого выхода…

И она его поняла. Замолчала. Замерла, вытянувшись в тоненькую, напряжённую струнку, и сидела так какое-то время, уронив руки на колени. Он не торопил.

— А что же… теперь? — наконец произнесла она.

— Теперь? — переспросил он. — Теперь нам надо думать, как из всей этой передряги выбраться. Надо выяснить, кто стоит за покушением на твоего отца. Найти эту тварь и обезвредить.

— Значит, вы не знаете, кто это?

— Нет, Ника. Пока не знаю. Но, даю тебе слово, что узнаю. Обязательно узнаю. Ты мне веришь?

Ника кивнула, потом снова впилась в него глазами, чуть наклонив голову в бок, словно размышляя, стоит ли ему доверять. На её лице появилось знакомое Борису упрямое выражение. Он сто раз видел такое же на лице своего лучшего друга, Пашки Савельева, когда тот принимал какое-то важное решение.

— Погодите.

Ника встала с кушетки, сходила за рюкзаком, который соскользнул с её плеча, когда она искала утешение в объятьях Бориса, вынула оттуда несколько отксерокопированных листов, протянула их Борису.

— Это копии дневника Игната Ледовского. Я подумала, что пока безопасней сделать для вас копии, — сказала она, и он согласно кивнул, ещё раз мысленно восхитившись умом и решимостью Пашиной дочки. — Потому что сейчас лучше, чтобы никто не знал, что вы здесь.

Он улыбнулся.

— И Кирилл никому не скажет. Не беспокойтесь. Он вообще только мне сказал.

И опять Борис не смог удержаться от улыбки. Всё же, вот тут Паша неправ. Нормальный пацан у Ники. Хоть и немного бестолковый, конечно.

Ника, заметив, что он улыбается, тоже улыбнулась в ответ — расцвела как солнышко. А потом начала рассказывать. Сначала сбивчиво и торопливо, а потом, внезапно успокоившись и взяв нужный темп, заговорила внятно и чётко, с каждым словом всё больше увлекаясь.

Борис слушал внимательно, задумчиво вертя в руках отксеренные листы. И чем больше он слушал, тем интереснее ему становилось. И тот знакомый зуд, предвестник озарения, всё усиливался, заставляя его широко раздувать ноздри и покусывать губы от нетерпения. Он пока ещё ничего толком не понимал. Но чутьё опытного интригана говорило ему, что они на пороге разгадки. Что ещё немного, и они найдут то недостающее звено, и тогда всё станет яснее ясного. И от этого пока ещё смутного предвкушения Борис чувствовал себя почти счастливым.

Ждать Кириллу велели в кабинете главврача. Он даже толком не понял, кого или чего ждать, но по ледяному взгляду, которым его окатила Анна Константиновна, до него дошло, что он опять облажался, и на этот раз дело, кажется, куда как серьёзнее, чем просто не вовремя открытая дверь.

Ника и Анна Константиновна ушли, а Кир осторожно присел на краешек стула и принялся задумчиво рассматривать папки в шкафу, от нечего делая считая, сколько их на каждой полке. За этим увлекательным занятием его и застала Анна Константиновна.

Вернулась она одна, без Ники. Быстрым шагом прошла к своему столу, не глядя на него, но он сразу вскочил, как ужаленный, вытянулся, ожидая, что она скажет.

— Я даже не знаю, Кирилл, что с тобой делать, — Анна Константиновна стояла к нему спиной, засунув руки в карманы халата. — Вроде ты не дурак, но иногда такие номера откалываешь, что я просто диву даюсь.

Он молчал, ожидая, что вот сейчас, за этими словами последует очередная взбучка. Анна Константиновна умела так пригвоздить словами, любого, что при первой же фразе, произнесённой ровным тоном, хотелось провалиться сквозь землю.

«И чего только Савельев в ней нашёл, — с тоской думал Кир, глядя на её прямую спину. — Она и его, поди, как мальчика отчитывает. С неё станется».

Впрочем, представить себе Савельева, которого распекают, как мальчишку, у него, как он не старался, всё равно не получалось. И Кир, решив, что они оба друг друга стоят, мигом отключился от того, что говорит Анна Константиновна, машинально засунул руки в карманы и унёсся мыслями в свои, одному ему ведомые дали. В действительность его вернул Аннин оклик.

— Кирилл!

Она уже повернулась к нему, узкое строгое лицо было серьёзным, но в глазах, тёмных, почти чёрных, искрился смех.

— Иди к Борису Андреевичу. Подождёшь Нику там, у входа. Потом проводишь. Только без глупостей, слышишь? — и, видя, что он встрепенулся, чтобы возразить, подняла руку и добавила. — А к Павлу… Павлу Григорьевичу… Дня два хотя бы постарайся к нему не заходить. Понял?

— А…

— Без тебя как-нибудь справимся. И иди уже, — она не выдержала и улыбнулась, широко и открыто. Кир даже не знал, что она умеет так улыбаться.

В следующую минуту он уже нёсся по коридору. Чуть не сбил с ног Наташку Щербакову, которая несла поддон с какими-то инструментами, налетел на рабочего, красящего стену, споткнулся о ведро с краской и только чудом его не опрокинул.

— Во дурной! — донеслось ему в спину, но он не обратил на это никакого внимания.

С Никой он столкнулся, как только влетел в тайник. Она шла вместе с Литвиновым, и тот ей что-то говорил, мягко, но одновременно уверенно, а она, чуть повернув к нему голову, внимательно слушала. Кир удивлённо притормозил, а Литвинов, заметив его, прервался, и по красивому лицу разлилась уже привычная насмешливая улыбка. Он явно хотел поддеть Кира, но сдержался, в глазах весёлыми искорками запрыгали смешинки, и Кир понял, что все шуточки, издёвки и подколки, которые Литвинов заготовил, непременно дождутся своего часа, и Киру — хочет он этого и не хочет — всё равно придётся их выслушать.