Она замотала головой, уставившись на него.

— Победа. Была такая древнегреческая богиня. Богиня Победы. И я всегда знал, что если у меня будет дочь, то она непременно будет победительницей.

— Папочка, — прошептала она едва слышно. — Им меня ни за что не сломить. Ни за что. Вот увидишь.

— Ника, — Кирилл всё-таки услышал её шепот, хотя и понял его по-своему. — Ника, ты не понимаешь. Они…

Она шагнула к нему, обняла, уткнулась лицом в плечо. Его рубашка была влажной — то ли от пота, то ли от крови, Ника не хотела думать от чего именно. Сквозь мокрую материю она чувствовала его тепло, ощущала, как его бьёт дрожь.

«Он боится, — внезапно поняла она. — Не за себя боится. За меня. Мой бедный, избитый Кирка. Да почему всё так-то? Почему?».

— Послушай, — он заговорил хрипло, торопливо. — Дай мне тот кусок, ну, ту заточку. Где она? Я попробую… Они не знают, что я могу. Я попробую внезапно… Кинусь… Ты беги. Вдруг выйдет? Я смогу задержать их, наверное… ненадолго. Если очень быстро, то…

Ника представила, как он будет биться за неё. До самой смерти будет. Измученный, едва стоящий на ногах, кинется с жалким обрубком пластика на двух или даже трёх вооружённых мужчин. Отнимут пластик — будет драться голыми руками, зубами грызть. Глаза наполнились слезами. Она не стала возражать ему, доказывать, что это невозможно, что он не сможет… Да он и сам всё понимал. Замолчал, тяжело дыша, прижимая её к себе, всё крепче и крепче, хотя наверняка морщился от боли…

— Должен быть выход, — тоскливо простонал он. — Послушай, я попробую с ними договориться. Если они тебя отпустят, то я им всё выложу. Им же надо знать, где твой отец? Значит, они могут пойти на сделку. Мы придумаем что-нибудь, обязательно. Пусть они сначала тебя выпустят, а тогда я им уже…

— Кир, ты же знаешь, что нас убьют. В любом случае — убьют, — прошептала Ника.

— Нет. Меня убьют, но ты… Ника, мы можем попытаться. Ты должна жить! — почти выкрикнул он.

— Я люблю тебя, — вдруг сказала Ника. Сказала неожиданно для себя. Она не думала никогда об этом, не пыталась сформулировать, что именно она чувствует. Слова пришли сами. И она знала, что это — правда. Она его любит. Всегда любила. С тех пор, как они прятались от людей дяди Бори на шестьдесят девятом, и потом, когда у них было несколько недель тихого, безмятежного счастья, и после их глупой ссоры, когда они наговорили друг другу всякой ерунды, и даже когда она была со Стёпкой. Она всё равно любила Кира. Стёпка — он хороший, добрый, надёжный. Замечательный. Вот только он не был Киром.

— Я не позволю, Ника. Они ничего с тобой не сделают. Ты должна жить. Мы что-нибудь придумаем, — бормотал Кир в каком-то отчаянном помешательстве.

Он сейчас думал только о ней. Не о своих обидах, не о том, как спастись самому. Он думал только о ней. И это и было самым лучшим и правильным ответом на её признание. Нике не нужны были его слова. Его боль, отчаяние, желание вытащить её любой ценой, даже ценой своей жизни — вот, что было красноречивее тысячи слов.

— Почему, Кир? Почему так… быстро? — она всё-таки разрыдалась. Слёзы, уже давно бывшие наготове, хлынули из глаз, мешаясь с его кровью на рубашке.

Его руки неловко заскользили по её волосам, ласково и успокаивающе, а потом он осторожно оторвал её от себя, взял в ладони лицо — она почувствовала его шероховатые, горячие пальцы, заглянул в глаза.

— Ну что ты? — он смахивал её слезы, но они всё равно продолжали бежать непрерывным потоком. — Ну что ты, Ника, пожалуйста, не надо… Ника…

И они стали целоваться. «Как в последний раз», — пронеслась в голове избитая фраза. А, может, и вправду, в последний. Сколько там им осталось: несколько часов, несколько минут? Наверно, очень страшных часов или минут, чудовищных, омерзительных, а дальше пустота, и всё равно… всё равно она была счастлива. Почти счастлива.

Она случайно задела какую-то рану или ссадину, Кир вскрикнул. Она оторвалась от него, участливо посмотрела в его глаза. Точнее, в глаз — второй так заплыл, что даже не открывался. И там, в глубине она увидела наконец то, что хотела увидеть всё то время, пока они были вместе. Это был другой Кир, нет, тот же, такой же, её Кир, но всё равно другой. Повзрослевший, что ли. Не мальчик, эгоистичный и дерзкий пацан, а настоящий мужчина. Сильный, смелый, взявший на себя ответственность за неё и собирающийся защищать. Биться. До последнего вздоха. Она почти задохнулась от нежности, вглядываясь в его обезображенное лицо — жуткое, хоть в фильме ужасов показывай, но всё же — самое прекрасное лицо на свете.

— Я так и не дочитал ту книгу, — вдруг произнёс он.

От неожиданности Ника потерялась. Какую книгу? О чём он?

— Ну ту… твою книгу, — он увидел её замешательство и пояснил. — Помнишь, ты мне говорила, что она твоя самая любимая? «Два капитана». Я почти уже дочитал, совсем немного осталось. Думал, сегодня закончу.

— Кирка, — Ника не нашлась, что сказать, просто смотрела на него и даже, кажется, улыбалась.

— Чем там хоть заканчивается-то? Всё же хорошо, да? — с какой-то детской надеждой спросил он.

— Конечно, всё хорошо, — подтвердила Ника.

— Почему в книгах всегда всё хорошо, а вот в жизни… В жизни — всё плохо… У нас всё плохо… Получается, в книгах врут?

— Нет, Кир, не врут, — Ника замотала головой и заговорила, пытаясь убедить его в обратном, с такой горячностью, словно не было у неё сейчас ничего важнее того, чтобы объяснить именно это. — Не врут. Там всё правда. И неважно, как закончилось, понимаешь. Остались ли жить герои или погибли. Не в этом дело. Главное, что они смогли выдержать испытания достойно. Остаться людьми — честными, порядочными. Не предать тех, кто доверился им. Несмотря ни на что, понимаешь?

— А ты думаешь, что если бы Санька… Ну, если бы он… Если бы при нём пытали Катю, то он бы смог? Не предал бы?

Нике захотелось засмеяться — господи, ну какой он мужчина, мальчишка же. О чём он сейчас думает? Но потом посмотрела в его лицо и вдруг поняла о чём. И ещё поняла, как это важно для него.

— Не предал бы, — серьёзно и очень уверенно ответила Ника. — И ещё, Кирка, знаешь что? Мне кажется, что ты очень похож на него, на Саньку Григорьева…

«Что там Анна говорила про альтернативное правительство, которое мы с Пашкой перетащим к ней в больницу? Как в воду глядела. Вот тебе почти весь Малый Совет в полном составе», — Борис беззастенчиво разглядывал всех присутствующих. Он сидел на краю больничной кушетки, чуть поодаль от остальных, и тень, падающая на него, не давала разглядеть выражение его лица. Да всем было и не до этого. И Мельников, и Величко почти не отрываясь, смотрели на Павла, слушали его, а Павел… Борис перевёл взгляд на друга и снова почувствовал восхищение.

Павел как-то сразу, чуть ли не с первой минуты, как стартовал их импровизированный Малый Совет, вышел на первый план. И это случилось так естественно, что Борис даже не успел уловить момент, когда на смену скрывающемуся раненому узнику пришёл властный лидер — глава Совета. Вот, значит, какой он, Савельев, когда ведёт свои заседания. Как родился в этой должности. Бориса кольнула зависть.

А ведь и Олег Мельников, как всегда с иголочки одетый, с привычным выражением лёгкого пренебрежения на красивом лице, и массивный Величко, для которого Анна распорядилась принести кресло из своего кабинета, были далеко не простыми людьми, и очень часто именно за ними оставалось последнее слово, но здесь, сейчас они оба безоговорочно признавали в Павле лидера. Не без небольшого сопротивления, но всё же признавали. Борис невольно подумал, что, если бы тогда его план сработал, и место главы досталось ему, смог бы он так же подчинить себе этого зубра Величко? Вот уж не факт. А Павел смог. И сейчас эти два властных мужика, в дорогих костюмах, сидели напротив бледного, похудевшего Савельева, облачённого в больничную одежду, не самого лучшего, надо признать, качества — обычные светло-серые штаны и такая же рубашка, — и слушали его с почтением и явным уважением.