— Спасибо, Лариса Федоровна, непременно передам Наташе. Всё дела, дела… — пробасил Рябинин, проходя в кабинет.

— Спасибо, мама, — сказал Сергей, посмотрел на неё, и она, повинуясь его взгляду, послушно скрылась за дверью, оставив их с Рябининым наедине.

— Серёж, у нас проблемы, — начал Юра, едва за матерью закрылась дверь.

Он перестал сдерживаться, и на его лице отчётливо проступило беспокойство, даже нет, не беспокойство — беспокойство было слишком мягким определением того, что увидел Сергей. Паника. Вот верное слово. И паника эта читалась в Юриных покрасневших глазах, в дёрганых движениях, в резком запахе пота, к которому примешивался крепкий запах алкоголя. Сергей слегка поморщился. Три часа дня, а Рябинин уже…

Первое, что пришло в голову — волнения в энергетическом секторе. День сегодня выдался заполошным, с утра доложили, что внизу в цехах и ниже, в вотчине энергетиков, замечены какие-то передвижения. Это было нехорошо, всё, что так или иначе было связано с Савельевым, даже с мёртвым Савельевым, Ставицкого тревожило. Пришлось напрягать Юру, чтоб он двинул своих вниз — разобраться. Неужели и тут всё запорол?

— Что-то в энергетическом? — Сергей поднял глаза на запыхавшегося красного Рябинина.

— В энергетическом? — светлые Юрины брови недоумённо поползли верх. — А-а-а, нет!

Он махнул рукой.

— Там всё под контролем.

— Что значит, под контролем? — уточнил Сергей.

— На нулевом уровне велись какие-то работы, сейчас всё остановили до выяснения, уровень по периметру оцепили. Охрану обезвредили.

— Охрану?

— Военный отряд. Остался ещё со времён Савельева… Серёжа, я ж как раз почему пришёл…

— Погоди, Юра, не торопись, — Ставицкий встал со своего места. Рябинин раздражал его своей торопливостью, суетностью, неприятной манерой говорить, проглатывая концы фраз. Всё это мешало сосредоточиться. Если проблема в энергетическом урегулирована, тогда какого чёрта Юра вламывается к нему среди бела дня? Сергей подошёл к краю стола, переложил зачем-то бумаги из одной стопки в другую, потом сказал мягко, стараясь за этой показной мягкостью скрыть своё раздражение и неприязнь.

— Садись, Юра. Садись, — и, дождавшись, когда Рябинин втиснется в кресло, продолжил. — Если в энергетическом всё в порядке, зачем ты пришёл прямо ко мне? Мы же договорились, что пока не достигнем нашей цели, мы не афишируем ни наше родство, ни нашу дружбу. Совсем не обязательно, чтобы у кого-то появился повод думать, что нас связывает что-то большее, чем просто членство в Совете. Иначе могут сложить два и два. Мельников вот, кажется, уже подозревает что-то.

Сергей запнулся о фамилию Мельникова. Олег Станиславович был проницательным, даже слишком, в этом ему не откажешь. Ещё недавно Сергей гордился тем, как изящно устранил Кашина. Никому бы и в голову не пришло не только заподозрить его, Сергея, в убийстве, но и вообще посчитать смерть главы финансового сектора насильственной. Почти никому. Кроме этого позёра Мельникова. Который не просто заподозрил, но и ещё озвучил свои подозрения Павлу на похоронах Ледовского, почти вбив последний гвоздь в крышку собственного гроба, ибо после такого Мельникова нужно было убирать. Сергей так бы и сделал, если бы не одно обстоятельство — важное обстоятельство, отмахнуться от которого он не имел никакого права…

— Я помню, Серёжа, помню. Но сейчас не до этого. У меня только что был Кравец!

Эту фразу Рябинин буквально выкрикнул, и Сергей опять поморщился, даже не пытаясь скрыть этого. Он не любил, когда повышали голос.

Ставицкий оторвался от стола и медленно прошёлся по кабинету, тому самому кабинету, который достался ему по наследству от деда Арсения. Удобному, основательному, который не терпел суеты, крика, неряшливости и неопрятности. Сергей искоса посмотрел на Рябинина, грузно растёкшегося в кресле и теребящего пальцами ослабленный галстук, на его жирную, покрасневшую шею, сальными складками нависающую над несвежим воротником рубашки, и почувствовал непреодолимое отвращение. Брезгливость и неприязнь, которые охватывали его при виде Юры Рябинина, в последнее время становились всё сильней и сильней, и Сергею приходилось с каждым разом прикладывать всё больше усилий, чтобы не выдать себя.

— Кравец, — повторил Рябинин срывающимся на крик голосом.

— Я слышу, Юра, — мягко осадил его Сергей. — Не нужно кричать.

Вот ещё одна головная боль — Кравец. По-хорошему его давно следовало бы устранить. Попутно повесив на него убийства Ледовского и Савельева. Причём повесив именно на труп Кравца — живой он мог слишком много наговорить. Беда была в том, что сначала Юра напортачил с генералом и сдуру уничтожил все улики, которые Сергей планировал подкинуть Антону. А потом Кравец и сам проявил инициативу — привлёк для убийства Павла Вадика Полынина, сразу же обрубив все концы. И как теперь навесить все эти подвиги на Кравца, Сергей не придумал. Пока не придумал.

— А что он хотел? — Сергей вернулся на своё место и сел напротив Юры.

— Предложил мне предать тебя, — Рябинин снова потеребил свой галстук, и Сергей заметил, что на вороте рубашки не хватает одной пуговицы. Грязные ошмётки ниток против воли приковывали взгляд, а запах алкоголя теперь, на таком близком расстоянии, резко бил в нос, сбивая с мысли. Нет, надо будет обязательно поговорить с Наташей, пусть проведёт с мужем воспитательную работу.

— Представляешь, Кравец даже покопался в архиве и выкопал то, что ты — не совсем Ставицкий, — продолжил Рябинин.

— Да? — Сергей снял очки и задумчиво протёр их. — Как интересно…

— Правда, он пытался убедить меня, что ты какой-то подкидыш. Твоё настоящее происхождение он так и не выяснил.

— Вот как? — Сергей снова надел очки. — Спасибо, что сообщил. Я подумаю, что нам делать с этой вновь образовавшейся проблемой. Возможно, придётся его убирать. А ты, Юра, теперь иди домой и приведи себя в порядок — нельзя ходить в таком виде, ты же — Рябинин, а Рябинин — это имя. Об этом нельзя забывать.

— Это ещё не всё, — Юра пропустил замечание Ставицкого мимо ушей, кажется, он действительно был чем-то напуган. — Черт, Серёж, жарко у тебя что-то. Есть что-нибудь выпить?

Лицо, даже лысина Юры стали пунцовыми и покрылись мелкими каплями пота, крупный, безвольный рот распустился, уголки поползли вниз, губы неприятно блестели, и Юра периодически облизывал их, некрасиво причмокивая. Он был похож на раздувшуюся жабу, большую и неприятную, его блёклые, слегка выпученные глаза смотрели, не отрываясь, и в них застыла безвольная тоска опустившегося алкоголика.

Юру Рябинина невозможно было любить. Но его нужно было терпеть. Терпеть вот такого — спивающегося, трусливого, придавленного крепким каблуком жены. Но своего.

Фамилия Рябининых, пусть и не стояла в первом ряду самых почитаемых основателей Башни, а всё же была не из последних. А учитывая то, что после мятежа Ровшица число самых почитаемых заметно подсократилось, то можно было даже не спрашивать, почему яркая и умная Наташа Барташова выбрала себе в мужья Юру Рябинина. Тут уж не до жиру, на безрыбье, как говорится… И лучше уж Юрка Рябинин с его плохими манерами (за почти двадцать лет совместной жизни Наташе так и не удалось перевоспитать его, что не удивительно — хорошие манеры закладываются с детства), чем какой-нибудь выскочка из низов.

Всё это Сергей прекрасно понимал, хотя подчас его и охватывало гнетущее чувство несправедливости. Ему не нравилось, что он вынужден становится в один ряд с Рябининым, терпеть его фамильярное «Серёжа», и было обидно за Наташу, которой приходилось ещё тяжелей. Наташа была своя, настоящая Барташова, и, пожалуй, она единственная во всей Башне знала истинное происхождение Сергея, чувствовала его, понимала, как никто другой. И она была в курсе той истории — её отец, брат настоящей бабушки Сергея, Лилии Барташовой, Леонид тоже был свидетелем трагедии. И хотя ему в ту пору едва исполнилось пятнадцать лет, он ничего не забыл, пронёс через всю жизнь и передал своей дочери не только свои воспоминания о том чёрном дне, но и ненависть к озверевшим плебеям, учинившим тогда ту бойню, которую все в Башне теперь называют Справедливым Мятежом. Ничего, дайте только время — учебники перепишем, Ровшица скинем с пьедестала и водрузим туда того, кто и должен там стоять по праву — Алексея Андреева! А люди, эта чернь, они идиоты. Будут любить того, на кого им укажут. В древности сколько раз проделывали такой фокус, переписывали историю, меняли вектор на сто восемьдесят градусов. И ничего, народ всё съедал и не морщился. Потому что его суть — стадо. Тупое стадо, которым очень легко управлять. Особенно если по своему происхождению ты — пастух, а не баран. Сергею очень нравилась эта терминология: люди — стадо, он и ему подобные — Андреевы, Барташовы — пастухи. А вот такие, как Юра Рябинин, они — овчарки, служебные собаки, помогающие пастухам держать стадо в повиновении.