— Он пахнет, — Кирилл поёжился под её взглядом. — И ты уберёшь прямо сейчас.

Конечно, после таких слов побежишь хоть к чёрту в ад и всё сделаешь. Кир и побежал.

Мешок с одеждой Савельева стоял себе преспокойно в одной из тёмных комнат, куда Кирилл его и поставил. И ничем не пах. Вот вообще ничем. И чего этот эстет хренов там унюхал, да ещё и нажаловался на него — специально же, ежу понятно.

Кир наклонился. Ну может и есть лёгкий запах, подумаешь, ерунда какая. Он приподнял мешок и тут же выругался — тонкий чёрный пластик опасно натянулся и почти мгновенно порвался, Кир и сообразить ничего не успел. Мокрая и грязная одежда плюхнулась с чавкающим звуком на пол, в нос ударила резкая вонь, и Кир инстинктивно отпрянул.

— Чёрт! — он выскочил из комнатушки, заметался, быстро сообразил, что в соседнем помещении был запас таких же пластиковых мешков и ринулся туда.

…Собирать заплесневелую окровавленную одежду Савельева было противно, Кир морщился, но что поделаешь — надо. Может, и права Анна Константиновна, нужно было ещё в прошлый раз убрать. Не пришлось бы теперь… Кирилл с силой проталкивал мокрый и грязный ком одежды в мешок, и тут его пальцы нащупали что-то плоское и твёрдое. «Ну что там ещё?» — недовольно подумал он, пошарил рукой и извлёк откуда-то то ли из кармана, то ли просто из груды тряпья плоский пластиковый предмет. Магнитная карта-пропуск. Кир повертел её в руках. Точно. Пропуск на имя Павла Григорьевича Савельева. Прикольно. Оказывается, у него тоже есть. Кирилл сунул карту в карман куртки. «Потом отдам Анне Константиновне», — подумал машинально. Быстро запаковал Савельевские вещи в мешок и хотел уже было идти, но тут услышал знакомый раскатистый хохот, и его аж передёрнуло от возмущения.

«Ржёт, а я тут в дерьме колупайся», — Кир потуже завязал мешок и отставил в сторону. Ничего страшного не случится, если он завтра его унесёт на утилизацию. А сегодня с него хватит, его рабочий день закончился.

Кирилл поднялся и, засунув руки в карманы, зашагал прочь. Чуть тормознул у двери комнаты Савельева, чисто по инерции, хотел уже идти дальше, но замер как вкопанный, услышав свою фамилию.

— Ну ты, Паша, даёшь! Хотя я не удивлён, честно. Но пацан этот, Кирилл Шорохов, он же…

Эти двое говорили. И говорили они о нём.

Это было до ужаса странно — услышать, что о нём, именно о нём, говорят те, кто, казалось, особо его и не замечал. Ну то есть, когда нужно было заметить — объяснить ему терпеливым и слегка покровительственным тоном, как пятилетке, о чём можно говорить, а что следует держать в тайне, — тут, конечно, до него снисходили. А в остальных случаях, обращали не больше внимания, чем на предмет интерьера. И вот теперь, ну надо же.

Кир вжался спиной в стену и прислушался.

— …тебе, Боря, всё смешно, а вот скажи мне, а какого чёрта я вообще должен его одобрять, этого Шорохова, — голос Савельева звучал достаточно бодро и уверенно, Павел Григорьевич быстро шёл на поправку. — Во-первых, как ты понимаешь, меня никто не спрашивал. А во-вторых… ну что это за выбор, честное слово.

— Ну, Паш, я понимаю, когда дочь взрослеет — это всегда тяжело.

От ненавистного голоса Литвинова Кир инстинктивно поморщился, тот, как всегда, говорил насмешливо и медленно, смакуя каждое слово.

— Да ни черта ты не понимаешь, Боря. Откуда тебе это знать? Вот родишь свою дочь, тогда и поговорим. И потом… дело же не в том, взрослая Ника или нет, хотя какая она, к чёрту взрослая. Девчонка. А тут этот … гопник…

— А мне он кажется забавным. Этакий юный романтический герой из девичьих грёз, вечно рвущийся совершать подвиги.

— Вот именно. Вечно рвущийся и вечно влипающий чёрт знает во что. Знаю я таких людей — сначала делают, а только потом думают. Если вообще думают. Нет, Нику можно понять — история, как в романе, он её спас, практически. От тебя, Боря, между прочим, спас. Тут ни одно девичье сердце равнодушным не останется. Опять же мордашка смазливая, отваги полные штаны. Где уж тут устоять? Но дальше-то что?

— Разберутся, как-нибудь, чего ты переживаешь.

— Да ни черта они не разберутся. Поналомают на эмоциях дров, а потом всю жизнь будут расхлёбывать.

— Паш, ну чего сразу и поналомают? Ника у тебя девушка умная, не чета этому оболтусу… вытянет.

— Да почему она должна его вытягивать-то? Боря, они разные. Из разных миров, понимаешь?

— Эвона куда тебя занесло, — протянул Литвинов. — Из разных миров. Принцесса из надоблачного яруса и отщепенец из нижних теплиц. А тебе не кажется, Паша, что в тебе сейчас говорит твоя голубая кровь?

— Какая, к чертям собачим, голубая кровь?

— Ладно, ладно, не горячись. Просто я вспомнил, как матушка твоя, светлая ей память, о нас с Анной отзывалась. Как бишь это? А, точно. Сын официантки и садовничья дочка. Неподходящая компания для отпрыска благородного рода Андреевых.

— Да причём тут это? Я же не про происхождение или там про богатство. Ты же знаешь прекрасно, что плевать я на все эти условности хотел. Я, между прочим, и сам на семьдесят четвёртом жил, когда на станции работал, и рабочими людьми не гнушаюсь. А тут другое. Он ей не пара не потому, что родители у него бедные и с нижних этажей. Я видел его отца. Толковый мужик, в одном из цехов у Величко работает, там дураков не держат. А этот… драки, наркотики… Что у него общего может быть с моей дочерью? Я, когда всё это у них началось, грешным делом, его документы посмотрел. Он же в теплицы попал не потому, что из неподходящей семьи родом. У него оценки по всем предметам — без слёз не взглянешь. Он и книжек, небось, не читает. Да и не старается особо. Отправили после интерната в теплицы, он там и застрял. И так бы там и сидел, если бы не Ника. И не Анна, конечно.

— Ну, Анна же не зря его в себе взяла. Значит, разглядела потенциал. Не совсем, может, он безнадежен.

— Борь, ты что, Анну не знаешь? Для неё помогать сирым и убогим — норма жизни, она без этого не может. Увидела, что Нике он небезразличен, вот и пристроила этого оболтуса к себе. А сам он так бы и копался в грядках с помидорами всю жизнь… Борь, понимаешь, они не ровня именно поэтому. У него цели нет, мечты. Ну и мозгов, конечно, тоже нет, — Павел Григорьевич вздохнул.

— Строг ты, Паша, даже чересчур. Ума там, конечно, небогато, но ведь Ника-то не просто так его выбрала. И потом, противоположности притягиваются.

— Это в физике они притягиваются. Отрицательные заряды к положительным. А в жизни я, Боря, в мезальянсы не верю. Насмотрелся в своё время на эти мезальянсы. На родителей своих, которые вот так же, притянулись на эмоциях и по дури, а потом всю жизнь страдали. И я вместе с ними. Так что, как хочешь, а Шорохова я не одобряю. Да и Ника уже, кажется, поумнела, слава богу.

— Да? Дала парню от ворот поворот? Жаль пацана. Новый-то хоть тебя устраивает? Он из нашего мира, как ты выразился? Или никто не достоин твоей принцессы?

— С новым, вроде бы, получше. Хотя и тут без сюрпризов не обошлось. Знаешь, чьим он оказался сыном?

— Даже боюсь предположить, — хмыкнул Литвинов.

— Сыном Мельникова! Приёмным, правда, но это мне уж точно без разницы.

Литвинов расхохотался.

— Ох, Ника! Ну даёт!

— Что ты ржёшь? Весело тебе? — Савельев, обычно такой выдержанный, говорил всё больше и больше распаляясь. — А мне вот ни хрена не до смеха. Я вообще поначалу, когда понял, с кем Ника встречается, даже решил, что неспроста всё это. И Мельников таким способом…

— Да нет, Паш, это уже паранойя чистой воды.

— Паранойя, говоришь? А то, что мы тут с тобой, как звери в клетке вынуждены сидеть, это тоже паранойя? Стреляли в меня тоже не взаправду?

— Ну всё, будет тебе, Паша. Разошёлся. Совпадение, безусловно, очень странное. Но, знаешь, я скорее поверю в то, что за всем этим стоит твой застенчивый рохля-кузен Ставицкий, чем допущу, что Мельников подсунул Нике своего сынка, чтобы шпионить за тобой. Хотя, конечно, совсем со счетов это сбрасывать не стоит.