И он торопливо вышел, прикрыв за собой дверь. Отец с сыном остались вдвоём.

— Тебе, наверное, Кирилл, сейчас кажется, что ты кого-то предаёшь, — устало проговорил отец, опускаясь на один из стульев. — Но это не так. Поверь, тут нет врагов. Ты многого не знаешь, не понимаешь. И сейчас твоё глупое упрямство может стоить слишком дорого. Тебе, мне, всем людям вокруг.

Кир слушал отца и даже где-то был с ним согласен. Он действительно ни черта не понимал. Он запутался, кого надо спасать, кому можно доверять. В этом клубке интриг и заговоров, Кир был слеп, как только что родившийся котёнок. Вот раньше, когда они дрались с пацанами — всё было чётко. Здесь свои, там — чужие. А теперь? Мысли, которые поначалу носились в его голове каким-то бестолковым табором, теперь улетучились, и в этой пустоте осталось только одно знание, возможно, детское, глупое, упрямое. Предавать нельзя. И он, Кир, никому ничего не скажет. Не выдаст место, где находится Савельев. Ни за что не выдаст. Иначе потом он просто не сможет с этим жить.

Когда дверь распахнулась, Кир даже не испугался, хотя понимал, что ничего хорошего от этого человека, главы производственного сектора, при звуках голоса которого Афанасьев вытягивался в струну, как на параде, Киру ждать не стоит. Пожилой, грузный мужчина, вошедший в кабинет, окинул их с отцом умным, жёстким взглядом и бросил негромко кому-то, кто остался за дверью:

— Подожди меня там, Слава. И проследи, чтобы никто нам не мешал.

Он уселся в кресло Афанасьева, которое ему явно было маловато, попытался устроиться с максимальным комфортом и нахмурился.

— Ну, этот, что ли? — проговорил он, обращаясь к Николаю Михайловичу, и почти одновременно с кивком Афанасьева, вперился глазами в Кира. — Ты кто такой?

— Кирилл Шорохов, — буркнул Кир.

— Как-как? — переспросил Величко и удивлённо кашлянул. — Кирилл Шорохов?

Может, раньше Кир и посчитал бы для себя лестным, что его имя было знакомо этому человеку, явно не последнему в их Башне, но теперь он почувствовал что-то вроде безразличия.

«Ничего не скажу. Не выдам. Пусть хоть убьют», — решил он и упрямо вскинул подбородок.

— Рассказывай, всё, что знаешь, — потребовал Величко.

Кир покосился на отца и снова, уже в третий раз, принялся рассказывать про ту ночь, про то, как узнал от Лёхи о покушении, как стал свидетелем убийств. Имени Сашки он не называл. Как не упоминал и про Литвинова.

Величко слушал внимательно, полуприкрыв глаза, но Кир не обольщался. Эта лень и отсутствие явного интереса были игрой — он видел, как из-под век за ним настороженно следят умные, властные глаза.

— Ну, что ж, — медленно проговорил Величко, когда Кир оборвал своё бестолковое повествование. — Наврал ты тут, конечно, изрядно. Ты меня за идиота-то не держи, вдвоём с приятелем они Савельева со станции вытащили — как же, поверю я. Пупки бы развязались. Но сейчас не это главное. Где Савельев?

Кир насупился и промолчал. Услышал, как рядом протяжно вздохнул отец, но лишь крепче сжал зубы.

— Вот что, парень, — Величко расслабил рукой галстук, словно тот мешал ему дышать. — Я сюда пришёл не для того, чтобы враньё твоё слушать и в бирюльки играть. Конечно, я не военным сектором управляю, но и у меня найдутся люди, умеющие убеждать таких упрямых остолопов. И ты меня, парень, на крайние меры идти не вынуждай. Всё равно же расскажешь. Рано или поздно. Лучше рано. Потому что времени у нас мало. И уговаривать я тебя не буду.

Кир взглянул на отца. Тот был неестественно бледен и смотрел на Кира с явной мольбой. Кир вспомнил, как его уже убеждали говорить правду люди Ледовского. Значит, сейчас снова придётся.

— Кирилл, я тебя прошу. Ради мамы, — тихо проговорил отец.

— Ну так что, Кирилл Шорохов? — Величко начал подниматься в кресле, но тут у него из кармана раздался мелодичный звук. Он опустился обратно, достал планшет, посмотрел на сообщение, дёрнул головой, словно не поверив своим глазам. — Ему-то что надо? Что за срочность? И что это за номер? — пробормотал он себе под нос, перевёл взгляд на Афанасьева. — Михалыч, где у тебя телефон? А… вижу.

Он покосился на Кира, потом снял трубку и набрал номер, поглядывая в планшет и проговаривая шёпотом цифры.

— Да, Олег? Что у тебя там? У меня тут… Что-о-о-о?

Величко чуть не выронил трубку, выпучил глаза. Но очень быстро справился с собой.

— Да, конечно, Олег. Сейчас буду. Да, прямо сейчас. Какой уровень? Понял. Жди.

Отключился и несколько секунд смотрел перед собой невидящим взглядом, словно пытаясь осмыслить что-то такое, что никак не желало укладываться в голове. Потом резко поднялся и пошёл к выходу.

— Константин Георгиевич, — окликнул его Афанасьев, явно обескураженный не меньше, чем сам Величко. — Нам-то что?

Величко обернулся.

— Вам, Михалыч, надо срочно выдвигаться к Руфимову, вниз. Если у тебя всё готово, то давай. Бери людей. Дел там полно. Поступаешь в полное распоряжение Марата Каримовича.

— А с… ним? — Афанасьев указал на Кира.

Величко вдруг усмехнулся. Уставился в упор, и в его глазах Кир с удивлением уловил что-то похожее на смех.

— Значит, не скажешь, где Савельев? Занятный ты парень, Кирилл Шорохов. Ладно, живи пока. Хотя выпороть тебя, конечно, не мешало бы. Но, я думаю, отец и так тебе всыплет по первое число. И да, — его глаза снова стали колючими, непроницаемыми. — Я надеюсь, излишне говорить, что всё, что вы тут услышали, должно оставаться в тайне. Слава, — Величко взялся за дверь и открыл её. — Слава, пошли, мы идём на пятьдесят четвёртый уровень. Организуй лифт.

Кир похолодел. На пятьдесят четвёртом уровне располагалась больница Анны Константиновны. В которой работал Кир, и в которой в тайнике прятались Савельев и Литвинов.

— Давай-ка кровать сдвинем, да тут ещё протрём. Тяжёлая, сил нет, мне одной никак. Берись, Даш, с другого конца. Ага, вот так…

Та, которую называли Дашей, низенькая, полноватая, на коротких, крепких ногах, обтянутых серыми рабочими брюками, молча подхватила край кровати и потянула на себя. Вторая — высокая, востроносая, с живыми карими глазами, в которых светилась жалость, смешанная с любопытством, навалилась впалой грудью с другой стороны, и кровать — мамина кровать, большая, широкая, с высоким изголовьем, обитым мягкой плюшевой тканью, медленно сдвинулась с места, тяжело заскрипев и охнув, протяжно, с надрывом.

Аня стояла в дверях и смотрела, как две женщины (высокая сказала: «Мы из клининговой службы», когда папа открыл им дверь) ловко орудовали в комнате, что-то двигали, переставляли, протирали. Все верхние лампы были зажжены, и комната, мамина спальня, внезапно выдранная из бесконечной, привычной полутьмы, встала перед глазами — оголённая и неживая.

Она и была неживой, и яркий свет ламп, белый, в мертвенную голубизну, обрушившись откуда-то сверху, внезапно и неотвратимо, только подчёркивал это. Ещё вчера здесь жила болезнь, с удушливым запахом лекарств и слабым глотком надежды, а сегодня всё — ни болезни, ни надежды, ни мамы. И только резкая вонь чистящих средств.

В бок ткнулось что-то тёплое. Лиза. Мягким и ласковым котёнком подлезла под руку, боднулась гладким лбом, тихонько засопела. Аня инстинктивно прижала к себе сестру, крепко, как будто боялась, что Лиза сейчас вырвется и побежит, в чужую комнату, где влажно поблёскивали полы, а в углу неряшливой кучей было собрано постельное бельё, одеяло, подушка, хранившая отпечаток маминой головы.

— Жалко девчонок, маленькие ещё. Младшая-то совсем дитё. Но хоть и то счастье, что горе не понимает, — высокая говорила так, словно их с Лизой не было в комнате, обращаясь к своей молчаливой напарнице. Та в угрюмой сосредоточенности протирала полки, возила тряпкой взад и вперёд по гладкому голому пластику. — А сам-то как застыл. Сидит в комнате — чистый истукан, я заглядывала, головы не повернул.