«Сам-то» — это про отца. Аня знала.

Папа, как открыл им дверь, этим двум женщинам, так сразу и ушёл потом в гостиную. Сел и сгорбился, руки уронил на худые колени, уставился в одну точку. Плакал. Аня знала, он теперь почти всё время плакал.

— Младшая-то на отца похожа. Такая же рыженькая, только кучерявая, — продолжала высокая, окуная швабру в ведро с водой. — А старшая — вылитая мать. Глянь, Даш, как глазищами зыркает. У матери-покойницы такие же были, не глаза, а колодцы чернущие, бездонные…

— Ну хватит уже языком трепать, — молчаливая Даша бесцеремонно прервала свою напарницу, и та тут же закрыла рот. — Похожа и похожа, чего теперь. Вот и будет младшей заместо матери…

***

Дверь за спиной глухо захлопнулась, и Анна, не оборачиваясь, быстро зашагала прочь, к Северному выходу. На КПП, перегораживающему путь к площадке лифта, машинально сунула пропуск сонному мальчишке-охраннику, прошла через арку и почти сразу же села в подъехавший лифт. Пристроилась в углу, наблюдая, как грузчики загружают какие-то коробки. В этот ранний час людей, которым требовалось спуститься вниз, было немного — Анна, да ещё какая-то женщина, поэтому по утрам лифт и использовали главным образом для того, для чего он и был предназначен — для перевозки грузов.

Анна прикрыла глаза, чувствуя, как её обволакивает туман, запускает ватные щупальца в голову, сдавливает. Она вдруг испугалась, что заснёт прямо здесь, стоя, прислонившись к обшарпанному поцарапанному пластику. Потому что, судя по всему, она только тут и могла заснуть: между небом и землёй. Между верхними этажами, где по-прежнему жила тень Лизы, и нижним больничным ярусом, где как зверь в клетке метался Савельев.

Что за блажь пришла ей вчера в голову — провести ночь в квартире, где они жили с Лизой и папой, в той самой квартире, где она почти не бывала, — Анна и сама не знала. С чего она вдруг решила, что там, вдали от Павла, она наконец-то сможет выспаться. Вот глупая. Воспоминания едва не опрокинули её, как только она пересекла порог, и вместо сна она всю ночь просидела в Лизиной комнате, перебирая её детские игрушки, разговаривая, объясняя сестре, снова и снова пытаясь вымолить у неё прощение. За себя. И за него.

А Лиза, устроившись напротив, подтянув острые коленки к подбородку, внимательно слушала. И все слова оправдания разбивались о синий холод неживых глаз.

После смерти мамы они остались вдвоём. Она и Лиза. Отец жил горем и иногда, выныривая оттуда, смотрел на Анну изумлёнными глазами и говорил торопливо и виновато:

— Ну ты, Анечка, как-нибудь сама. Как-то справляйся.

И она справлялась.

Как там сказала та женщина, Даша, что отмывала мамину спальню после похорон: вот и будет младшей заместо матери? Как-то так сказала. Случайно, конечно, выпалила, не подумавши. Потому что ну какая в самом деле из одиннадцатилетней девчонки мать? Самой бы впору к кому прижаться.

Вот только она, Анна, никогда не задавалась этим вопросом. Зачем? И так всё ясно. Кто старше, тот и мать. Вот она ею и была. Для Лизы ею была.

Лифт резко дёрнулся и медленно потащился вниз. Заморгали лампы на потолке, жёлтые и нервные, хрипло запели тросы, тянущие эту убогую коробку куда-то на дно.

К нему.

К тому, кто никогда и ни перед кем не оправдывался, свято уверенный в своей правоте и давно взявший на себя роль Бога. Которому она почти поверила, и который снова всё разрушил, спокойно и твёрдо, просто потому что мог. Он всегда мог.

…На очередной остановке вышла женщина, её случайная попутчица. Заспешила куда-то, озабоченно и ни на кого не глядя. И тут же в лифт ввалилась молодёжь, громкая и шумная, какой и положено быть юности. От группы парней и девчонок отделилась парочка, встала недалеко от Анны. Он высокий, светловолосый, она… её Анна не видела за широкой спиной парня, да и не вглядывалась особенно, только услышала тихое и счастливое:

— Пашка, ну перестань…

И от этого «Пашка, перестань» перехватило горло, словно завернули до упора тяжёлый, чугунный вентиль на сердце, перекрывая последние силы.

Она поняла, что дальше не выдержит, и на следующей остановке, бесцеремонно растолкав парней и девчонок, полуживая вывалилась из лифта, не понимая толком, ни что она делает, ни зачем. И только когда уже шла длинным прямым коридором чужого этажа, проснувшегося и шумного, смогла собраться, выкинула из головы и этого незнакомого Пашку, и того другого, родного и чужого одновременно, и направилась к лестнице, откуда привычно-торопливо перепрыгивая ступеньки, побежала вниз — сначала на склад, потом в лабораторию.

Всё как-то встало на свои места. Рабочий день набирал обороты, раскручивался, мчался, и она бежала вместе с ним — подписывала какие-то бумаги на складе, скользя глазами по длинным рядам ведомостей, сверяя цифры, злясь на невнимательность комплектовщицы, толстой Карины с добрыми, вечно сонными глазами и круглыми румяными щеками. Лазала вместе с ней и вместо неё по стеллажам, пыльным, полупустым, не обращая внимания на грузчика, дядьку Валеру, который, подперев широким плечом угол шкафа, громоздкого, запертого будто нарочно на допотопный висячий замок, откровенно любовался ею, Анной, и не скрывал, что любуется.

— Вы, Анна Константиновна, чисто девочка. Тонкая, звонкая. Не как вон Каринка наша, кадушка нескладная.

Анна только отмахивалась, а толстая Карина, которую, похоже, ничем было не пронять, улыбалась глупой и доброй улыбкой.

После склада была лаборатория, потом опять склад, на этот раз другой, и когда Анна наконец добралась до больницы, стрелка часов упёрлась в цифру одиннадцать.

Возле двери кабинета топталась Катя, явно уже давно её поджидала — Анна заметила с каким облегчением вспыхнуло лицо девочки, едва она увидела Анну, идущую по коридору.

— Анна Константиновна, — Катюша бросилась ей навстречу. — Анна Константиновна! Я вас уже почти два часа жду.

Анна чуть пожала плечами и, не обращая внимания на Катю, принялась открывать дверь кабинета.

— Анна Константиновна, меня Борис Андреевич прислал к вам. Это очень-очень срочно.

— Опять кому-то плохо? — Анна не удержалась от сарказма, но Катя его то ли не услышала, то ли не поняла.

— Нет, никому не плохо. Просто. Вот!

Девочка торопливо сунула Анне в руку записку и тут же отступила в сторону. Замерла, дожидаясь её ответа. Анна развернула свёрнутый в трубочку пластик, быстро прочитала, один раз, второй.

«Аня, срочно звони Мельникову! Пусть спускается сюда вниз! Ничего не объясняй по телефону, всё скажем здесь сами! Это срочно!» — от обилия восклицательных знаков, на которые Борис никогда не скупился, зарябило в глазах. Ну замечательно, конечно. Две недели сидели в своём подполье — высидели. Теперь вот срочно. Вынь и подай им Мельникова, как будто Мельников только и делает, что сидит на телефоне и ждёт звонка от их величеств, королей в изгнании. В ребро как бес толкнул — не звони, пусть там ещё помучаются, и Анна уже была готова так и сделать, но натолкнулась на тревожный взгляд Катюши и только вздохнула. Пока она бегала по этажам и складам, эти двое, похоже, девчонку совсем затерроризировали.

— Катя, иди скажи им, я Мельникову позвоню и, как дождусь, когда он здесь появится, сама отведу его в тайник. Поняла?

Катя молча кивнула и быстро скрылась за дверью. И почти сразу, словно он этого и ждал, протяжно и требовательно зазвонил телефон.

***

— Анна, неужели это правда? Павел действительно жив?

Олег Мельников шагал с ней рядом, взволнованный, даже слегка нервный — таким она видала его нечасто.

Тот звонок действительно был от Мельникова. Анне даже не пришлось вызванивать его, стараясь прорваться сквозь невероятные укрепления, возведённые секретаршей Олега (где он только откопал эту женщину, суровую и непроходимую, как противотанковый ёж), отыскивать по всем больницам, разбросанным сверху донизу Башни, пытаясь угнаться за стремительным и неуловимым главой медицинского сектора. Это было удивительным совпадением, но Олег и правда позвонил сам и именно тогда, когда нужно. И более того, Анне даже не пришлось убеждать его спуститься к ней, на пятьдесят четвёртый — Мельников как будто сам ждал этого, выслушал Аннину сбивчивую речь молча, коротко сказал: «минут через пятнадцать буду» и появился ровнехонько через четверть часа, безукоризненный, в свежей белой сорочке и галстуке, подобранном на тон светлее тёмно-серого пиджака в едва заметную тонкую полоску.