Савельев негромко говорил — раскладывал перед Мельниковым и Величко все их умозаключения. Борису эти разговоры уже оскомину набили, он знал всё, что скажет Павел, а потому за речью друга не следил — думал. И эти думы его тревожили.

Вот взять того же Константина Георгиевича — силён мужик. А ведь для него не только воскрешение Павла стало сюрпризом, он и его, Бориса, тут увидеть не ожидал. Однако взял себя в руки в считаные секунды и теперь внимательно слушал Савельева, лишь изредка скользя по Литвинову оценивающим взглядом. Что, списал меня со счетов, старый лис? Похоронил? А я, тут, с вами. Хотя… с вами ли?

Эта неприятная мысль и раньше приходила Борису в голову. Разумеется, приходила. Но он гнал её, отметал, заслонял другими, более важными на тот момент думами. А сейчас она снова выползла, эта тревожная мысль, и точила его изнутри. Ведь по сути, что поменялось? Пашка его простил? Пашка-то, может, и простил. Но его друг, хоть и глава Совета, а всё же не единоличный диктатор. И решение суда по нему никто не отменял. А исходя из этого чёртова решения получалось, что Литвинов так и остался преступником, заслуживающим смертной казни. Справедливо заслуживающим. И даже если Павел за него, и эти двое тоже встанут на его сторону, да хоть весь Совет — есть ещё люди, больше миллиона простых людей, для которых Борис Литвинов — воплощение зла. Это Пашка сейчас как долбаный Феникс вылезет из подполья и займёт принадлежащее ему по праву место. А ему, Борису, что делать? Продолжать сидеть тут, у Анны? Прятаться всю жизнь?

С Павлом они это не обсуждали, Борис нарочно не поднимал мучившую его тему — боялся. До сегодняшнего утра они с Савельевым были примерно равны — оба мертвы для мира, оба вынуждены скрываться. Но сейчас всё стремительно менялось. Савельев уверенно возвращался на положенное ему место, а он… Что они будут делать с ним?

Борис встал с края кушетки и по привычке принялся расхаживать по комнате, но тут же поймал тяжёлый взгляд Павла, послушно остановился, встал у стены, сложил руки на груди. И только потом понял, что беспрекословно подчинился Савельеву, одному его взгляду. Понял и не смог сдержать горькой усмешки.

И снова внутри зашевелились демоны, которые ещё со школы ему нашёптывали — ты, Боренька, всегда второй. А первый — это он, Пашка Савельев. И что бы ты ни делал, как бы ни старался, всё равно он всегда будет немного впереди. И даже Анна будет всегда смотреть на него по-особенному. Да и остальные тоже.

Вот взять того же Мельникова. Сидит на стуле в непринуждённой позе, словно не в тайном помещении больницы на сходке заговорщиков присутствует, а на светском рауте время коротает. Лицо, как обычно, непроницаемое, неподвижное, время от времени смахивает длинными пальцами несуществующие пылинки с отглаженного костюма, брезгливо морщится. И слушает Павла, внимательно слушает. А уж кому, как не Борису, знать, как Олег ненавидит Савельева. Ещё с тех времен, когда Мельников фактически возглавил подполье, которое чуть ли не сам и организовал. И которое он, Борис, негласно курировал, помогая и спонсируя Анну с её больницей. Да Олегу только безупречные манеры не позволяли плеваться и материться при одном упоминании Пашкиного имени. И что теперь? Сидит и слушает, как миленький.

Или Величко. Ещё в том, старом Совете, не было у Пашки непримиримее оппонента, чем Константин Георгиевич, каждый раз сцеплялись, на каждом заседании затевали нескончаемые споры. А вот к нему, к Борису, Величко всегда испытывал что-то похожее на слабость. Симпатизировал. Борис это чувствовал. И тем не менее, когда настало время принимать чью-то сторону, Константин Георгиевич выбрал вовсе не его, Литвинова, а Савельева. Снова Савельева. Несмотря ни на что, несмотря на все их противоречия, на явную неприязнь. Вот как так у Пашки получалось?

Борис помотал головой, отгоняя эти мысли — чертовски нехорошие мысли. Даже где-то подлые. Он понимал — поддайся он сейчас этому чувству ревности и всё. Уйдёт что-то, то светлое, правильное, живущее в его душе с самого детства. Забытое, но почти возродившееся сейчас, спустя десятилетия в этом ненавистном укрытии, которое они с Пашкой делили на двоих. Ну уж нет, теперь Борис не поддастся. Он выстоит, не даст поднять голову тем старым демонам, отравившим их дружбу.

«Это Пашка борется с внешними врагами, со Ставицким, Рябининым. А у меня своя война, — внезапно понял Борис. — И эта война идёт внутри меня».

Павел тем временем закончил. Обвёл всех усталым взглядом. Последним он посмотрел на Бориса, задержался чуть дольше, и его губы тронула, нет, не улыбка, скорее намёк на неё. И что-то такое промелькнуло в его серых суровых глазах — тёплое, даже детское, и это придало Борису сил. Помогло изгнать распоясавшихся демонов. Загнало, пусть и не навсегда, но всё же достаточно глубоко, чтобы они сейчас его не тревожили.

— М-да, — первым подал голос Величко. — Удивили вы меня, ребята. Признаться, уже не думал, что кто-то сможет меня так удивить. Я что угодно мог предположить, но не ваш неожиданный альянс воскресших.

— Ну, извините, Константин Георгиевич, — Борис не удержался, взял шутливый тон. — Простите, что не померли.

— М-да, — ещё раз протянул Величко, посмотрел по очереди на Павла и Бориса, даже слегка усмехнулся, но тут же стёр эту усмешку с лица, стал серьёзен. — Стало быть, вы тут пришли к тому же выводу, к которому пришёл и я. То есть, мы, — он покосился на Мельникова.

— Видимо, да, — сказал Павел. — Олег нам рассказал про ваш разговор. И ещё, Константин Георгиевич. Спасибо вам.

— За что это?

— За поддержку, которую вы оказали Марату. Если бы не ваша помощь, могло бы произойти непоправимое.

— Ну, я, может и старый уже и чего-то не понимаю, но я точно не самоубийца. Руфимов мне всё очень доходчиво объяснил, особенно про последствия, которые нам грозят, если мы вовремя не запустим станцию. Но ты же понимаешь, Павел Григорьевич, что долго мы так не продержимся. Я оголил и обескровил весь свой сектор, и это неизбежно скоро вылезет наружу. Всё скоро вылезет наружу. Уже слишком много людей посвящено. Мы не сможем это долго скрывать. Ни от людей, ни от тех, кто сейчас играет против нас.

Борис отметил это «против нас», мысленно выдохнул и даже поаплодировал Пашке. Перетянуть Величко на свою сторону, да ещё так, что он говорит «нас» — это дорогого стоило. Ему, Борису, в своё время это так и не удалось.

— Да, времени мало, — согласился Савельев. — Считайте, его у нас почти совсем нет. Но мы теперь знаем того, кто стоит за всем этим. Надеемся, что знаем.

— Ставицкий, — Величко не спрашивал, утверждал. — Вот ещё один сюрприз. Старею я, что ли. На него я в последнюю очередь бы подумал. Я и всерьёз-то его не воспринимал, думал, что ты, Павел Григорьевич, своего родственничка в Совет пропихнул.

— Так и было, — признал Павел. — Ставицкого я выдвинул только потому, что он мой родственник. Просто он случайно подвернулся мне под руку. Хотя теперь я уже сомневаюсь, было ли это случайностью. Но всё указывает именно на него.

— Да, облапошил нас твой родственничек. А какой убедительный типаж. Робкий, вечно всего стесняющийся, с очками этими нелепыми. Я ведь когда вдову того несчастного инженера слушал, всё никак поверить не мог. Думал, совпадение. Мало ли у кого есть привычка очки свои всё время протирать. Ведь это Ставицкий ту диверсию нам организовал, Барташова подкупил. И не мне вам объяснять, что бы было, если бы его план сработал. Выходит, что он давно готовился, Ставицкий. Расшатывал лодку, как только мог. И бюджет этот. И документ, который вы якобы с генералом готовили… Хотя тут они, пожалуй, перегнули палку. Перестарались. В бюджет я бы ещё мог поверить, но в то, что вы с Ледовским замыслили такое…

— А я Ставицкого ещё со смерти Кашина стал подозревать, — встрял Мельников. — Уж больно вовремя тот помер. Для Ставицкого вовремя. Да и именно он тогда с ним рядом находился. А потом похожая смерть Ледовского, но тут меня Рябинин с толку сбил.