Тот опасный и безжалостный Литвинов куда-то пропал, теперь перед ним стоял совсем другой Литвинов, глядящий на Катюшу с явной симпатией и легко, по-доброму, даже по-отечески подшучивающий над ней.

Катя подошла к Савельеву и стала быстро снимать с него бинты, приговаривая «я быстренько, Павел Григорьевич, потерпите немного. Я наложу тут повязку, а потом вколю обезболивающее, и сразу станет легче».

— Ну что ж, Поляков, я думаю, мы друг друга поняли, — повернулся к нему Литвинов и небрежно приказал. — Можешь идти.

И Сашка вышел. Почти у входа столкнулся с Киром, отвёл от него взгляд, посторонился, пропуская его туда, к ним. И думая только о том, что ничего и никогда в его жизни не поменяется. Что бы он ни делал, он так и останется для всех трусом, слабаком и предателем. И для Савельева с Литвиновым, и для Кира, и, тем более, для своих прежних друзей.

***

Сашка тряхнул головой, прогоняя неприятные воспоминания, и почти сразу же увидел Оленьку Рябинину. Она шла лёгкой походкой уверенного в себе человека. Вот она кому-то улыбнулась, вот кивнула — красиво и непринуждённо, вот остановилась с каким-то мужчиной, наверно, преподавателем, чуть склонила набок хорошенькую головку и о чём-то заговорила, прижимая к высокой груди тоненькую ученическую папку.

Какой разительный контраст был между этой девушкой, рождённой наверху, и Катей Морозовой. Его Катей.

Если судить беспристрастно, то Катя, маленькая и крепенькая, круглолицая, румяная, со смешными бровями-домиками над серо-голубыми глазами, во всём уступала Оле Рябининой. Их и поставить-то рядом было нельзя. Разве что в насмешку. Но в том-то всё и дело, что Сашка беспристрастным не был. Он был влюблён. Как последний дурак.

Сашка тысячу раз представлял себе за последнее время, как он закончит учёбу, получит должность мелкого клерка — больше ему теперь и не надо, и они с Катей поженятся. Потом появится ребёнок. И всё будет очень хорошо. Они будут просто жить. Как живут миллионы людей.

Но, увы, пока он был в эпицентре всех этих событий, куда его затянуло против воли, пока в больнице Литвинов с Савельевым чего-то выжидали и строили неведомые ему планы по спасению и покорению мира, пока существовал Кравец с его интригами и политическими играми, пока где-то у Рябинина, в огромной квартире, среди затхлой роскоши, лежала маленькая чёрная тетрадка, дневник давно умершего человека, пока всё это было, о спокойной жизни можно было только мечтать.

— Привет! Давно ждёшь? — Оленька наконец подошла, привычно клюнула его в щёку сухими губами, улыбнулась.

— Да нет, не очень, всё в порядке, — Сашка тоже выдавил из себя улыбку.

— Я сегодня ужасно устала, — Оля приложила правую руку к виску, помассировала его тоненькими пальчиками, чуть прикрыв глаза, и повторила. — Ужасно. Столько всего нужно было сделать, ты не представляешь…

Она быстро заговорила, перечисляя свои дела. Сашка не слушал. Он думал — как странно, они почти не виделись с того обеда у Рябининых, а Оленька разговаривает с ним так, словно они расстались вчера. Даже когда он сегодня сам подсел к ней на лекции (в последнее время он старался так не делать, специально опаздывал и изо всех сил изображал из себя занятого человека), она, казалось, ничуть не удивилась — повернула к нему своё хорошенькое и свежее личико, выслушала торопливое Сашкино предложение встретиться и куда-нибудь сходить и согласно кивнула головой.

За эти две недели он ведь так и не нашёл в себе силы признаться этой девушке, похожей на фарфоровую куклу, что у него появилось другая. Привычно трусил. Надеялся, что всё рассосётся само собой. Не рассосалось. И в итоге бывшие друзья прижали его к стенке, знали, чем можно его взять.

— Ну что, куда пойдём? — Оленька протянула Сашке свою папку, и тот послушно её взял. — Просто прогуляемся? Или может ко мне?

— Давай к тебе, — пряча глаза, ответил он.

Чёткого плана у Сашки не было. Вернее, был, но этот план ему совершенно не нравился. В голове по-прежнему толкались всё те же мысли, с которыми он провёл сегодняшнюю бессонную и бестолковую ночь, беседуя с воображаемыми собеседниками.

Легко сказать: иди к Рябининым и принеси нам дневник. Реализовать-то это как? Он что, должен при Оле начать рыться у её отца в кабинете? Или попросить её выйти из квартиры? Типа, иди прогуляйся, я тут побуду один. Они так себе это представляют, да?

Беда была в том, что никто ничего не представлял. Идея возникла вдруг, с наскока, чисто на эмоциях. А Сашка поддался, и теперь у него не оставалось никакого другого выбора, кроме как… секс, душ — Оленька всегда идёт в душ после этого, и тогда у него будет пятнадцать-двадцать минут, только бы этого оказалось достаточно… господи, о чём он думает, ну, о чём…

Оля зашла в квартиру первая, Сашка следом за ней, окунаясь в гнетущую атмосферу давящей роскоши. Он уже даже начал забывать, каково это чувствовать себя в антикварном склепе, в мире, где вещи обступают со всех сторон, и где тебя накрывает тяжёлым, душным сумраком, из которого выкачали весь воздух и наполнили золотой пылью, пахнущей сладкими духами и смрадом.

Навстречу им вышла Лена, горничная. Подобострастно улыбнулась Оленьке, стрельнула в Сашку хитрыми глазками, в которых явно читалась издёвка и насмешка, как будто она знала, зачем они пришли сюда вдвоём, пока супругов Рябининых нет дома. А, может, и действительно знала или догадывалась. Сашка всегда чувствовал неловкость перед этой девчонкой. Она-то была с его этажа, теперь он вспомнил, встречал иногда. Да и Кир, кажется, тоже её знал.

«Мы оба оттуда, из низов, — словно говорил Сашке её презрительный взгляд. — И оба лезем наверх. И почти уже долезли. И всеми силами пытаемся зацепиться здесь, в этой роскошной квартирке. Каждый своими методами. Но мы-то с тобой понимаем, зачем ты тут. И я вижу, как ты охмуряешь дочку Рябининых. Что ж, молодец. Вперёд. Но помни, я-то всё про тебя знаю».

— Лена, ты можешь быть свободна, — проговорила Оленька, поправляя перед зеркалом причёску. — Сходи, прогуляйся, отдохни. Часика два. Ты здесь пока не нужна.

— Хорошо, — покладисто ответила Лена и снова посмотрела на Сашку, едва заметно ухмыльнувшись.

На это, собственно, и был Сашкин расчёт. Всегда, когда бы они с Олей не приходили к ней в отсутствие Олиных родителей, она первым делом выпроваживала горничную. Машинально, даже не задумываясь. И неважно, что они делали после этого — сидели в гостиной, о чём-то разговаривая (Оленька говорила, а Сашка слушал или кивал), или уединялись в Олиной спальне для рутинного, положенного секса — без разницы, Оля Рябинина привычно сплавляла горничную с глаз долой. Она была осторожна, как кошка. Хорошо понимала правила игры мира, в котором жила. Где высокопоставленные чиновники подсиживали своих друзей, супруги тайком изменяли друг другу, а прислуга шпионила за хозяевами. И всё это под соусом соблюдения правил приличия. От этого лицемерия, витающего в воздухе, Сашке стало тошно.

— Мы вечером с родителями идём на концерт, — как бы между прочим сказала Оленька.

— На концерт? — рассеянно переспросил Сашка.

Он думал о том, что за горничной Леной уже захлопнулась тяжёлая дверь, и, значит, надо действовать. Пересилить себя, подойти, обнять, поцеловать — раньше же у него как-то получалось, а дальше, как говориться, дело техники. Но Оленька произнесла чуть скучающе «концерт» (господи, у них же здесь наверху концерты, какая-нибудь третья симфония Рахманинова в уютном камерном зале), и это её заявление о концерте сбило Сашку с толку. Концерт? Какой, к чёрту, концерт?

Оля сама пришла ему на помощь.

— Просто времени у нас не так много. Через два часа придёт мама, и тут будет дым коромыслом. Ты же представляешь мою маму. Любой выход в свет приравнивается к боевым действиям, и мама должна быть во всеоружии, — в Олиных словах засквозила насмешка. — Так что…