Арабы (Анри всегда в первую очередь думал о врагах как об арабах и только потом — как о сарацинах, хотя последнее название теперь употреблялось чаще) имели два больших преимущества перед христианами. Анри Сен-Клер указывал на эти преимущества при каждом удобном случае. Во-первых, арабов было не счесть, как песчинок в пустыне. Саладин набирал своих воинов на огромной территории, протянувшейся от Аравии, Сирии, многолюдной Вавилонии и великой Персии через Палестину на запад, за дельту Нила к Египту и сопредельным территориям на севере Африки. Никто не оспаривал сообщений о том, что Саладин способен разом вывести в бой сто тысяч и более воинов. Причём воины султана не воевали до последнего: отбыв срок службы и исполнив свой долг, они отправлялись по домам, к своим семьям, на отдых, а их место заступали другие.

Вторым и самым большим преимуществом арабов перед франками являлся единый язык. Сен-Клер ловил себя на том, что не перестаёт этим восхищаться. Не важно, из какого края огромного исламского мира являлись воины, — все они говорили, а большинство из них даже читали на арабском. Конечно, выходцы из разных племён и земель имели свои языки, но это ничуть не мешало им свободно общаться с представителями других племён и народов. Во всей сарацинской державе существовала единая письменность, и порой Сен-Клер приходил в отчаяние от невозможности донести важность этого факта до высших командиров франков. В глазах военачальников крестоносцев все сарацины были неверными, а стало быть, дикарями, которые заслуживали внимания лишь постольку, поскольку с ними требовалось сражаться и истреблять их. У мусульман заведомо не могло быть ничего, что могли бы взять на вооружение христиане... Да и что за польза врагам от единого языка, если это всё равно не язык, а несусветная тарабарщина!

Не раз такое самонадеянное, равнодушное невежество франков приводило Анри Сен-Клера в ярость.

«Этим глупцам, — часто думал он, — кажется не важным, что их люди зачастую неспособны понять друг друга!»

Причём это касалось не только христиан, явившихся из разных стран, — скажем, французов, англичан, германцев, датчан и итальянцев. Нет, всё обстояло намного хуже: француз из Парижа не мог понять моряка из Марселя, и мало кто из уроженцев Марселя мог говорить на языке ок — наречии Лангедока. В Англии и во всех остальных странах христианского мира наблюдалось то же самое: люди из разных провинций одной и той же страны редко понимали друг друга.

Анри раздражённо фыркнул и выбросил эти мысли из головы. Всё равно они не приносили ничего, кроме досады и огорчения. В конце концов, взаимопонимание зависит не только от языка. Взять хотя бы его старого, ныне покойного, друга Торкиля, датского наёмника. Сен-Клер и Торкиль говорили на разных языках, но пережили вместе немало приключений, пока наконец в мелкой стычке у подножия Альп датчанина не уложил шальной арбалетный болт. Торкиль был большим любителем поесть и славился умением раздобыть еду где угодно, хоть в гробу. Его величайшим подвигом считался «захват в плен» молочного поросёнка под стенами города Гавра, во время одной из войн между королём Англии Генрихом и его мятежными сыновьями. Поросёнок сосал, когда Торкиль его сграбастал, и молоко свиноматки тонкой струйкой стекало из уголка рта сосунка. С тех пор запах жареной свинины будил в Анри воспоминания о той ночи и о сочном мясе — первом, которое Сен-Клер и его товарищи отведали за месяц с лишним.

Размышляя об этом и вспоминая тот случай, мессир Анри почувствовал, что проголодался.

Главный военный наставник отыскал свою котомку, куда сунул личный паёк: твёрдую наперчённую колбасу, несколько кругов козьего сыра, кувшин с оливками в рассоле и буханку всё ещё свежего хлеба, — и съел всё это, сидя в одиночестве на носу галеры. Потом он некоторое время следил за закатом солнца, заметив, как быстро похолодало с наступлением сумерек. В сгущающейся темноте Сен-Клер выпил немного воды, растянулся на палубе, завернулся в одеяло и, привалившись к корабельному борту, заснул под мягкий плеск волн.

Когда Сен-Клер проснулся, было ещё темно, однако он сразу почувствовал: вокруг что-то изменилось, хотя не сразу понял, что именно. Сперва ему показалось, что тишина стала более глубокой, а потом мессир Анри понял, что слышит тихие голоса.

Другие, видимо, тоже что-то почуяли: люди ворочались, просыпаясь, и начинали переговариваться.

Пока Анри спал, кто-то вставил зажжённый факел в металлический держатель на корабельном носу, почти над самой головой Сен-Клера. Странно, но огонь не колебался. Золотистые лепестки пламени, окружённого ровным ореолом, не мигали и не дрожали.

Глядя на факел с нарастающим изумлением, Сен-Клер вдруг понял, что корабль больше не покачивается под ним.

Где-то позади, на гребной палубе, раздался грохот, за ним последовала череда ругательств и других, менее узнаваемых звуков. Шум всё нарастал, и когда рыцарь наконец сел, протёр глаза ребром ладони и огляделся по сторонам, его посетило странное предчувствие.

Первым делом он взглянул на небо — не предвещает ли оно плохой погоды, — но не заметил ничего угрожающего. Небосвод был безоблачным, его омывал бледно-розовый и лиловый свет, а немногочисленные звёзды быстро тускнели в лучах утренней зари. Потом Анри встал и посмотрел на восток: на самом дальнем краю горизонта только-только показался ослепительный краешек солнца.

То было зрелище совершенной, ошеломляющей красоты... И, вспомнив, что сегодня Страстная пятница — день, в который благословенный Спаситель был распят ради спасения человечества, — Сен-Клер подумал, что нынче все предзнаменования должны быть благоприятными для людского рода.

Он слегка повернулся влево, чтобы посмотреть, заметил ли ещё кто-нибудь красоту рассвета, и слегка удивился при виде толпящихся у поручня людей, которые смотрели на водную гладь. Анри поймал чей-то взгляд, улыбнулся, но не увидел ответной улыбки. Только тут Сен-Клер понял, что никто не смотрит ни на него, ни на восходящее солнце. Нет, все напряжённо вглядывались туда, куда был обращён нос корабля, — на юг. Заинтригованный, мессир Анри проследил за взглядами столпившихся у борта людей... И челюсть его отвисла от изумления. Как он мог не заметить того, что сразу бросалось в глаза!

Морская гладь была подобна стеклу — ни ряби, ни малейшего волнения, ни самой лёгкой зыби. По этой зеркальной поверхности скользили идеальные отражения кораблей. Даже пролетевшая мимо морская птица не нарушила совершенства этой картины.

Но тут на корме кто-то закашлялся, и благоговейному оцепенению пришёл конец. Люди заговорили и задвигались, сперва робко, потом всё уверенней.

Мессир Анри свернул своё одеяло, запихал в сумку, которую надёжно упрятал под поручень, и направился к корме, где капитан Безансо совещался с несколькими командирами. Когда Сен-Клер приблизился к кормовому помосту, корабельный барабанщик выпрямился и начал отбивать дробь по туго натянутой коже барабана. Очевидно, он подавал какой-то сигнал, и мессир Анри рассудил, что командиры остальных четырёх галер скоро на него откликнутся.

— Доводилось ли вам видеть нечто подобное, главный военный наставник?

Человека, который незаметно подошёл к Сен-Клеру и задал этот вопрос, звали Монтаньяр. Он был одним из помощников мессира Анри, сотником размещённого на галере отряда. Анри считал его странным малым, хотя бы потому, что Монтаньяр был способен целыми днями молчать, лишь изредка роняя слово-другое, но когда вдруг начинал говорить, его бойкая речь выдавала нелёгкое и пёстрое прошлое. Сейчас он явно находился в говорливом настроении.

— Вы имеете в виду погоду? — переспросил Сен-Клер. — Нет, я никогда раньше такого не видел. Это выглядит почти сверхъестественно. Вы понимаете, что происходит?

— Мы попали в штиль.

— Да, я понял. Но обычное ли это дело? Как долго может продержаться такое затишье?

— Необычным штиль не назовёшь. Мне довелось пережить его как-то раз в Бискайском заливе, когда мы пытались прорваться в Ла-Рошель. Тогда ветер неожиданно стих и не поднимался целых два дня. Когда сталкиваешься со штилем впервые, невольно пугаешься и испытываешь почти религиозное благоговение, как всегда при встрече с чем-то непостижимым. Никто не знает, из-за чего начинается штиль и сколько времени он может продлиться. Но вот что меня тревожит.